Очерки номенклатурной истории советской литературы (1932—1946)

Разгром РАПП и чаепитие
на Большой Никитской

25 января 1932 года Горький докладывал Сталину о том, что три недели у него в Италии прожил Леопольд Авербах. Патриарх присмотрелся к этому «генеральному секретарю» литфронта: «Весьма умный, хорошо одаренный человек», «еще не развернулся как следует и которому надо учиться», «его нужно бы поберечь». У Авербаха в неполные тридцать лет — невроз сердца и отчаянная неврастения на почве переутомления. В Италии его немного подлечили, но этого мало. Просит отпуск месяца на два, до мая. Затем загадочная фраза: «В мае у него начинается большая работа, большая работа (так в тексте. — Л. М.) по съезду писателей и подготовка к празднованию 15 октября»¹ .

Горький и рапповцы поверили в иллюзию сталинской сказки о созыве съезда пролетарских писателей. Тем временем в январе до разгрома РАПП оставалось неполных три месяца. Апрельское постановление «О перестройке литературно-художественных организаций» готовилось как «подарок» партии пролетарским писателям и пролетарской литературе. Авербах был одним из основных организаторов, вдохновителей, разработчиков и главных консультантов исторического решения. Видимо, на террасе виллы при отдаленной дымке Везувия он рассказывал Горькому о секретных планах ЦК и о хитросплетениях номенклатурной казуистики. На осень намечалась триумфальная поездка патриарха на родину.

Сталин придумал очередную и, увы, классическую рокировку. Руками рапповцев он подготовил разгром их собственной организации. Весной тридцать второго оперативно-следственные мероприятия, необходимые для подготовки роспуска РАПП, облегчались тем, что Авербах гостил у Горького, Владимир Киршон был отправлен в командировку в Германию, за границу отъезжал и коминтерновский рапповец Бела Иллеш. Горький приедет в другую страну, где не будет РАПП, где партийные писатели будут заседать в одном Союзе советских писателей (ССП) вместе с когда-то ненавистными попутчиками. В оргкомитете Союза Горький станет председателем, а генеральный секретарь РАПП Авербах не удостоится чести даже стать рядовым членом правления.

Сентябрь-октябрь 1932 года в Москве оказался идеальным временем для смелых инициатив на литературном фронте.
28 августа после трехмесячного отпуска на юге Сталин вернулся на работу в Кремль. Отдохнувший вождь готовился принять в Москве Максима Горького. Робкое сопротивление рапповцев было сломлено еще поздней весной. Съезд писателей решили созвать в мае следующего года. Все это казалось ценным вкладом советских литераторов и их кураторов из Агитпропа в общую копилку даров и подношений режиму к пятнадцатилетию его существования. В сценарии ритуалов кульминацией предсъездовских мероприятий должна была стать встреча (встречи) Сталина и других членов руководства с писателями в особняке Горького у Никитских ворот в Москве. Эта, пожалуй, единственная в истории советского режима неформальная дружеская встреча, а не обычная проработка-накачка даже сегодня видится неординарным событием.

Вплоть до ХХ съезда она оставалась престижной иконой в мифологическом иконостасе советского режима. Но букетом цветов для вождя она не стала. Судьба распорядилась по-иному. Цветы пошли на венки на могилу жены вождя — Надежды Сергеевны, погибшей в дни празднования пятнадцатилетия. Жизнь в очередной раз переиграла художественные и общественно-политические прожекты. Хотя ровно за год до этого Сталин в письме Станиславскому учил режиссера тонкостям цензурного прочтения пьесы Николая Эрдмана «Самоубийца».

Сталинский стиль руководства искусством

На литфронте до весны тридцать третьего наступило затишье. Но на первомайском приеме в Кремле произошел новый инцидент. Конферансье в присутствии Сталина прочитал несколько басен. Вождь был вынужден ответить. Отвечал он всегда иносказательно, медленными байками, с метафорами и аллегориями. Сегодня понять с полной однозначностью, что именно его ранило или задело, не так легко. Официально Сталин свое негодование сформулировал так:

«Сегодня конферансье говорил, что он за свои слова не отвечает и что в искусстве на сегодня мы догнали Запад и что уже некого догонять. Я не хочу говорить, что он издевался над великим лозунгом Ленина — “догнать и перегнать” — но нельзя завоеванные кровью достижения партии и рабочего класса, советской власти обличать (так в документе. — Л. М.) в игру или говорить игриво, за это я в претензии»² .

Конферансье (по легенде это был Качалов, который прочитал басни Эрдмана, Масса и Червинского) играл роль полубессознательного медиума, рупора и громкоговорителя, озвучивавшего содержание текста, который ему коварно подсовывали другие. Виновниками антисоветской выходки оказывались писатели. Текст, литература приводили к логичному политическому выводу о неблагоприятном положении в Союзе писателей, если, конечно, такие «писатели» считали этот союз своим. Немедленно последовал перенос даты съезда и кадровые перестановки в самом оргкомитете.

В мае-июне 1934 года — опять срыв, новый поворот, новый курс. Докладчиками на съезде назначаются в том числе Бухарин и Радек. Немыслимая за два года до этого ситуация. Но и эта затея консолидации окончится провалом, вернее, расстрелом половины правления Союза и некоторых докладчиков. Затем наступит кризис весны тридцать восьмого. Владимир Ставский, как главный лейтенант ежовщины на писательском фронте, возвестит своим падением трагический финал самого стального наркома. Череда кризисов, крахов, перетрясок руководящих органов будет, по сути, нормальным рабочим состоянием Союза советских писателей…

Номенклатурная история советской литературы была барометром политической погоды режима — и зеркалом мира людей, проводивших большую часть времени в разрушительной борьбе за право удержаться у власти, устраивать своих детей в литературные институты и в редакции журналов, сохранить пайки, спецмашины, охрану, дачи и санаторные путевки, творческие отпуска, гонорары за «гениальные» произведения, зарубежные командировки в роли полпредов «самой передовой литературы мира». (80 процентов писем, получаемых Сталиным от «деятелей» культуры, были письмами писателей. Их общая тональность: нытье, требование признать их гениальность, выпрашивание премий, тиражей, полных собраний сочинений. Жены, наоборот, представляли закулисную сторону этой «гениальности»: хронический алкоголизм, депрессии. Для сравнения: писем от композиторов и музыкантов в этом главном почтовом ящике страны было процентов пять.)

Новые документы

К середине 40-х годов во Втором секторе руководимого сначала Иваном Товстухой, а затем Александром Поскребышевым Особого отдела ЦК ВКП(б) было собрано большинство документов Сталина, начиная от односложных резолюций типа «За» и «Согласен» на письмах и обращениях до статей и выступлений.В 1946 году завершался подготовительный этап растянувшегося на десятилетие издания собрания сочинений вождя. Автор лично тщательно следил за ходом издательской работы и персонально утверждал содержание каждого тома, редактировал свои старые статьи, скрупулезно вычеркивал «т.» при упоминании врагов народа, сортировал для публикации письма, выбирал цвет переплета и дизайн издания, а затем следил за появлением рецензий на тома в «Правде». Но, безусловно, лишь небольшая часть из собранного богатства вошла в тринадцать томов собрания сочинений. Само собрание оборвалось на феврале 1934 года. После смерти вождя собранные документы стали частью личного архива в Фонде Сталина в архиве Общего отдела ЦК КПСС. Сегодня многие из этих документов открыты для всеобщего осмотрения, в частности в федеральном архиве РГАСПИ (Российский государственный архив социально-политической истории) в Москве.

Два документа из предлагаемых читателям материалов находились в мини-коллекции из собрания сочинений Сталина: первый — запись выступления 20 октября 1932 года на собрании писателей-коммунистов совместно с членами Политбюро; второй — речь 9 августа 1946 года на заседании Оргбюро ЦК по журналам «Звезда» и «Ленинград». Остальные документы к собранию сочинений отношения не имеют. Будучи частью личного архива Сталина, они отражают государственную и партийную деятельность Сталина и его ближайших соратников. Это штрихи к биографии вождя, повлиявшие на историю советской литературы, на творчество, жизнь и смерть отдельных ее представителей: письмо Бухарина Сталину начала лета 1934 года, в котором обсуждается судьба Мандельштама; образец из переписки между Сталиным и Ждановым по итогам Первого съезда советских писателей в августе 1934 года, а также фрагмент из дневника секретаря правления ССП Александра Щербакова за август — октябрь 1934 года.

За четырнадцать лет, разделяющих два сталинских выступления, сталинизм стал консолидированной системой власти внутри СССР. После победы во Второй мировой войне начался его экспорт по всему ближнему зарубежью, сначала в страны народной демократии в Европе, а затем — в Китай. В видоизмененной форме сталинизм останется законом многосерийной «большой жизни» советского народа вплоть до конца
80-х годов. Закономерно поэтому, что многие документы сталинского периода советской истории не потеряли актуально-сти, силы своеобразного неписаного закона и после смерти диктатора в марте 1953 года. Без Сталина, но по сталинскому пути советская культура продолжала свое инерционное движение вплоть до завершения пятилетки перестройки, демократизации и гласности. Все это позволяет считать публикуемые два выступления Сталина своего рода программными материалами идеологического сталинизма, а в определенном смысле и системообразующими директивами. С другой стороны, письма, указания и фрагменты из дневников сталинских наместников иллюстрируют конкретное применение теории на практике.

Мы представляем на суд читателей «Вопросов литературы» альтернативный взгляд на историю советской литературы; безусловно, это неокончательная, во многом полемиче-ская и дискуссионная трактовка. Подготовленная публика-
ция — журнальный вариант.

 

 

 

 

 

 

I

Социалистический романтизм? Диалектический материализм? Революционный социалистический реализм?

 

1932 год оказался поворотным годом в культурной политике режима. В апреле в знаменитом постановлении ЦК «О перестройке литературно-художественных организаций» был декларирован отход от узкоклассового, пролетарского принципа строительства отношений с интеллигенцией и курс на широкий фронт сотрудничества на общесоветской платформе. За двадцать пять до обнародования установки Мао Цзэдуна «Пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают сто школ», за тридцать лет до провозглашения эффектного и не менее демагогического лозунга Фиделя Кастро «В рамках революции — дозволено все, против революции не дозволено ничего», Сталин выдвинул сходный стратегический курс на консолидацию здоровых сил интеллектуального сообщества. Этот курс мог даже показаться идеологическим неонэпом.

В отношениях с интеллигенцией отныне предполагалось проводить водораздел не по линии «партийный — беспартийный», «пролетарский — попутнический» (читай: мелкобуржуазный), а «советский — несоветский» (читай: антисоветский). Иллюстративным клише такого курса стало абсурдное словосочетание «беспартийный большевик». По сути, торжествовало военно-коммунистическое, а де-факто троцкистское «кто не с нами, тот против нас», но этот надпартийный тотальный большевизм был веянием времени.

Такова была видимая сторона нового курса. Но рекламной идеологической кампании вокруг создания консолидированного Союза советских писателей режим отводил подсобную роль в сравнении с главным: проработкой организационных вопросов и структурных формул квазинаучного построения действительности. Ведь Сталин сказал, что кадры в период реконструкции решают все. Оргвопросы и зашифрованная аппаратная борьба становились реальной самоцелью многих политических и культурно-фронтовых кампаний сталинской, постсталинской и неосталинской России. ССП не стал исключением.

Создание оргкомитета ССП в 1932 году, Первый съезд в 1934-м, довоенные пленумы правления, совещание в ЦК в марте 1938-го, наконец, разгром или «закат ленинградской звезды» (по словам Дениса Бабиченко) в 1946-м стали звеньями вечной череды номенклатурных событий и кадровых эпизодов бесконечной хронологии или мартиролога. Коллеги — историки и литературоведы давно поняли, что без хронографа сталинского сценария реконструкция или расшифровка истории советской литературы окажутся неполными.

Крестные отцы постановления 1932 года

У исторического решения от 23 апреля 1932 года было два крестных отца: Иосиф Сталин и Лазарь Каганович. Но на философском уровне не менее важна роль видного большевист-ского идеолога, теоретика и практика «культур-большевизма» Николая Бухарина. В 1925 году рукой Бухарина уже было написано первое программное постановление ЦК о художественной литературе. В 1934 году Бухарин выступит с докладом о поэзии на Первом съезде писателей. В 1934—1936 годах на посту ответственного секретаря «Известий» он постарается создать из вверенного ему СМИ эталон нового курса единения общества вокруг партии, вождя и легитимной конституции 1936 года. За этой частью биографической легенды с большой долей правдоподобия можно признать статус исторически доказуемого факта.

Но был и другой Бухарин — аппаратчик и конспиратор ленинской школы, достойный манипулятор человеческими страстями и мастер закулисных маневров. Этот Бухарин — истинный большевик, адепт зашифровано-подпольного принципа государственного и общественного строительства. Адепт практической номенклатурной элитарности, он был сыном своего времени, которое большевиков называло «товарищами», в своих письмах и телеграммах прощалось «коммунистическим приветом», а 95 процентов строителей нового мира относило к непрестижной категории «беспартийных».

Роль Бухарина в спасении Осипа Мандельштама и в работе Первого писательского съезда, о которой пойдет речь далее, была не случайностью, а закономерно-предсказуемым деянием. Равно как и роль Карла Радека и его доклада об интернациональной литературе в материализации нового курса на сближение с западноевропейской либеральной интеллигенцией. В 1934 году Радек возглавлял разведывательно-мозговой центр ЦК — «Бюро международной информации», и доклад о литературе был программным манифестом подготовки к VII конгрессу Коминтерна, отхода от трактовки социал-демократии как социал-фашизма. Не вина Бухарина и Радека в том, что этот курс кончится скандалом с книгой Андре Жида и коллективным ахом западноевропейских попутчиков, ужаснувшихся азиатчине показательных процессов и террора тридцать седьмого года.

Хотя непосредственное участие Бухарина в авторстве постановления 1932 года недоказуемо, его философия в нем овеществилась в довольно высокой степени, что и позволяет назвать Бухарина третьим отцом-основателем исторического апрель-ского курса. Еще 30 апреля 1927 года тогда еще всесильный идеолог встретился с основателем советской школы биохимиков и академиком Академии Наук А. Н. Бахом. Бах был лояльным к Советам ученым, членом Всероссийского и Союзного ЦИКов. На неофициальной встрече обсуждалась идея об организации «Общества ученых и технических деятелей», высказанная другим лоялистом — Борисом Збарским (мумификатором тела великого вождя). Общество должно было стать противовесом враждебной Академии Наук и, возможно, с течением времени и абсорбировать несоветскую организацию, бастионом которой оставался Питер.

Идеи Бухарина, высказанные на этой встрече, будут в общих чертах реализованы при создании ССП, а затем и при строительстве других творческих союзов. Если бы автором этих мыслей не был Бухарин, то следующим кандидатом был бы сам Сталин. Бухарин выступил против вступления в общество недругов советской власти: «возможны перекрашивания со стороны правых, вступление их в это общество с целью взрыва». Характерная логика в случае с человеком, которого через год самого обвинят в «правизне». Гарантию предотвращения подобного взрыва Бухарин видел не в идейно-воспитательной работе, не в системе гибких скидок и привилегий, не в институционных уставах и регламентах, а в священном большевистском правиле: контроль над «организацией аппарата» общества. Классическая ленинская формула. Аппарат «должен быть безусловно в наших руках» (Бухарин). В этом — залог успеха любого начинания российско-советской политической жизни.

Изначальный захват аппарата и бюджета превращается в реальный рычаг и залог удержания власти и возможности проведения сугубо эгоистичной политики. Только после до-стижения контроля над формированием аппарата достигается контроль самого аппарата для и во имя номенклатуры. Автор записки (возможно, зам. Предсовнаркома РСФСР Лежава) пояснил: «Список лиц инициативной группы, подписавших декларацию, он (т. е. Бухарин. — Л. М.) одобрил и считает, что надо обязательно брать и попутчиков». На этом Бухарин закончил встречу³ .

С точки зрения политтехнологии сказано убедительно. Кремлевские вожди уже в 20-е годы стремились установить тоталитарную диктатуру над печатными СМИ и литературой с такой же манией преследования, что и в наши дни, когда режим пытается добиться тотального контроля над информацией, распространяемой телевидением. Вопрос литературы был вопросом политическим. По нему должны были высказывать авторскую позицию все, в том числе коноводы Буденный и Ворошилов. Председатель Реввоенсовета и нарком военных и военно-морских дел Климент Ворошилов в 1924—1925 годах также высказывался по вопросам культурной политики, но его сентенции о литературных и окололитературных играх были по-кавалерийски молниеносны и по-солдатски нерафинированны:

«Троцкий и [редактор “Красной нови” Александр] Воронский делают в литературе ставку на попутчиков-спецов, игнорируя начинающих рабочих и затушевывая в ней классовую борьбу, забывая, что литература есть не техника, а идеология.

Агитпроп в лице [заведующего Агитпропом Андрея] Бубнова и Яковлева эту политику поддерживает.

В результате:

М.А.П.П., ничего не имеющая с пролеткультовской богдановщиной и объединяющая сейчас все революционные рабочие писательские силы СССР — не может добиться своего журнала “Октябрь”.

Госиздат согласился издавать, но теперь Воронский через [руководителей Госиздата Н. Л.] Мещерякова и [О. Ю.] Шмидта срывает это дело.

Проиграв по основному организационному вопросу, бывшая оппозиция бьет “цекистов” на других фронтах. Где искать помощи, как не в ЦК?» (Записка Ворошилова неустановленному лицу без даты)⁴ .

Характерно, что при наличии нескольких альтернатив, при организации ССП был применен принцип Бухарина. Не в последнюю очередь потому, что именно ворошиловский стрелковый подход привел РАПП (ВАПП и его московский отряд МАПП) к фиаско. Однако в организационной формуле, заключенной в решении о создании ССП, были заметны следы рапповского видения мира. Ведущей силой оргкомитета должна была стать партийная группа ОК ССП. Этому ударному отряду писательского союза вменялось в обязанность обеспечить по-военному беспрекословное проведение в жизнь партийной линии в литературном строительстве.

ФеоКтист Березовский — летописец встречи
с писателями

Речь Сталина от 20 октября 1932 года была произнесена именно на встрече с этой партгруппой. Она попала в архивный том, озаглавленный «документы и материалы, не вошедшие в собрание сочинений». Это говорит об авторизованной апробированности со стороны кураторов собрания сочинений. Апокриф в эту коллекцию включенным бы не оказался.

За несколько дней до исторической встречи Сталина с писателями в доме Горького на Малой Никитской в Москве 26 октября 1932 года Сталин по тому же адресу провел отдельную встречу-инструктаж с писателями-коммунистами. О второй беседе известно многое. Существует как минимум два варианта записей литературоведа Корнелия Зелинского о ней, существенно разнящихся между собой. Первый — почти что синхронный самой встрече (опубликован в 1991 году в «Во-просах литературы»⁵). Второй — отретушированный к семидесятилетию вождя, который автор прислал в журнал «Большевик». Главный редактор теоретического журнала партии Абалин даже запросил разрешения Сталина на публикацию, но ответ не обнаружен. В нашем случае речь пойдет о первой встрече в гостиной дома у Никитских ворот.

Несколько слов о стенографисте записи — писателе Феоктисте Березовском (1877—1952). Член партии с 1904 года, он после повести «Перепутье» (1928) сумел опубликовать только небольшой отрывок из повести «Отечество» (1943). Многолетнее творческое молчание не помешало тому, чтобы с санкции Сталина в 1947 году писатель был награжден орденом Трудового Красного Знамени. В благодарственном письме Березовский писал Сталину о событиях 1932 года и после:

«Пятнадцать лет назад, не безызвестный рапповец Иван Макарьев предупредил меня, что если я не перестану разоблачать троц-кистскую работу некоторых руководителей РАПП, мое имя исчезнет со страниц литературы. Как подобает большевику, я не испугался этой угрозы и, со всей присущей мне энергией и страстью, продол-жал бороться против всех и всяческих уклонов и группировок как на общеполитическом фронте, так и на фронте литературы. Но и враги мои, в течение этих 15-ти лет, не дремали. Они делали все от них зависящее, чтобы привести в исполнение свою подлую угрозу. Пытаясь ввести в заблуждение партийные органы и совет-скую общественность, они обливали потоками клеветы и грязи меня и мою семью, лишив меня возможности публичной реабилитации. Партия в свое время разобралась в этом деле. Враги же наши по-лучили по их заслугам.

Но я не могу скрыть от Вас, Иосиф Виссарионович, что трав-ля, которой я подвергался, почти на двенадцать лет выбила меня из нормальной творческой колеи и что в течение этих двенадцати лет никто не хотел печатать моих новых работ, которые я, несмотря ни на что, все-таки, написал, и ни одно издательство не решалось и до сих пор не решается переиздать мои прежние работы, несмотря на то, что книги мои, по мнению авторитетных правитель-ственных органов, имеют определенное воспитательное значение, а книжные фонды моих произведений повсюду в СССР износились и пришли в нечитательное состояние либо совсем исчезли с библио-течных полок вследствие полной изношенности.

Сегодня, в день величайшей моей радости, в день радости моей жены — партийки и партизанки и моих многочисленных детей-партийцев (а беспартийных детей у меня нет), в день радости моих внуков-партийцев и комсомольцев, я чувствую себя обязанным сказать Вам, дорогой Иосиф Виссарионович, что в долгие и тяжкие для всех нас годы страданий ни я лично, ни моя многочисленная семья ни на одну секунду не складывали нашего партийного оружия и каждый на своем посту продолжали борьбу за великие идеи и дела Партии, под ее славным знаменем»⁶ .

Сталин знал о существовании Березовского. В апреле 1932 года при формировании ОК ССП он вычеркнул из списка имена Александра Афиногенова, Михаила Шолохова, Бориса Лавренева и вписал вместо них Вячеслава Иванова, Александра Безыменского и Лидию Сейфуллину. Он оставил нетронутым именно имя Березовского.

Любой экспромт в модели сталинского руководства должен был быть подготовлен. Лучшей подготовкой являлясь встреча в узком кругу с писателями-большевиками. Большая часть из них были бывшими рапповцами. К сожалению, Березовский не оставил никаких указаний на то, сколько времени длилась встреча, кто в ней участвовал, о чем говорили выступавшие писатели, в частности Александр Фадеев, на которого ссылается в своей речи Сталин.

Запись ценна не только тем, что в ней Сталин дискусионно и порой противоречиво и непоследовательно, в стиле потока сознания, говорит о понятии, которое на многие десятилетия вперед станет канонизированной темой из школьных, институтских и университетских учебников по литературе и неизменным вопросом из экзаменационных билетов на аттестат советской зрелости: «социалистический реализм». Особенность этой речи в том, что она как бы фиксирует момент рождения термина и обсуждение в кругу единомышленников наиболее оптимальной формулировки. «Социалистический реализм» вождь попеременно называет то «социалистическим романтизмом», иногда «революционным социалистическим реализмом», а то «диалектическим материализмом». Стено-графичность отрывка и семьдесят лет спустя создает эффект присутствия, слышится неотретушированный сталинский голос, его характерная семинарская риторика и неповторимое косноязычие гиперреалистического примитивизма.

В конце апреля 1933 года запись выступления была послана Феоктистом Березовским Сталину. Машинопись предваряло письмо писателя вождю:

 

«Москва 29. IV. 33 г.

Дорогой Иосиф Виссарионович!

Обращаюсь к Вам с запоздалой просьбой. Я записал Вашу речь, произнесенную на собрании писателей-коммунистов совместно с членами Политбюро 20.Х.32 г. Тогда я просил подтвердить мою запись, и Вы обещали это сделать. Но причины, лежащие вне моей воли, помешали мне вовремя послать Вам копию записки. Во-первых, расшифровка первоначальных записей речи и других заметок того дня, перепись в дневник, а из дневника на листы, заняли несколько дней. Потом с 1-го ноября я заболел тяжкой болезнью, от которой не оправился еще как следует и сейчас. Но сейчас я получил возможность заниматься трудом. Перечитав свой дневник, я еще раз убедился, что Ваша речь для нас, писателей, имеет огромное принципиально теоретическое и практическое значение. Поэтому убедительно прошу не отказать в подтверждении. Знаю, что с того времени много воды утекло, и Вам за это время пришлось работать над вопросами более важного значения. Но думаю, что Вы вспомните и эту Вашу речь, внесете поправки и подтвердите запись. Расшифровку записи я сделал в течение первых двух дней после собрания у Горького — по свежей памяти. Первоначальная запись велась мною почти стенографически. Поэтому думаю, что больших «грехов» в записи не должно быть. Очень сожалею, что не записал вторую Вашу речь на втором собрании у Горького (совместно с беспартийными писателями), когда вы более подробно говорили о революционном социалистическом реализме. Отсутствие точных записей Ваших четких определений этого метода весьма затрудняет разработку вопроса.

По понятным Вам причинам запись речи я не мог дать на пишущую машинку.

Извиняясь за беспокойство, остаюсь глубоко уважающим

Ф. Березовский»⁷ .

Отметим, что речь приводится без стилистической правки. Для удобства восприятия текста публикатор лишь разделил ее на абзацы. Ее фрагменты были опубликованы в специальном номере журнала «Новая модель», посвященном 70-летию метода социалистического реализма⁸ .

Речь Сталина на собрании писателей-коммунистов
на квартире Горького

«20 октября 1932 года.

 

СТАЛИН. Чтобы понять по-настоящему смысл и значение апрельского решения ЦК о перестройке литературных организаций, необходимо остановиться на том положении литературного фронта, которое существовало до этого решения. Что тогда было? Тогда было множество литературных группировок⁹ . Поднялись и выросли новые массы молодых и талантливых писателей из низов. Всеми этими огромными писательскими массами нужно было руководить. Их творчество нужно было направлять к тем целям, которые ставила перед собой партия. А что мы имели? Мы имели: с одной стороны борьбу литературных групп, с другой стороны грызню между собой коммунистов, работавших в этих литературных группах.

В этой грызне рапповцы играли не последнюю роль. Рапповцы в этой грызне были в первых рядах¹⁰. Ведь что вы делали? Вы выдвигали и расхваливали своих, выдвигали подчас не в меру и не по заслугам, замалчивали и травили писателей, не принадлежащих к вашей группе, и, тем самым, отталкивали их от себя, вместо того чтобы привлекать их в вашу организацию и помогать их росту. Что вы сделали, например, с Никифоровым¹¹! Ведь Никифорова буквально раздели и смешали с грязью. Да, да, смешали с грязью. Между тем это не плохой писатель. А вот вы его затоптали в грязь.

Кому это нужно? Партии это не нужно. Значит, с одной стороны, у вас была грызня и травля неугодных вам писателей. С другой стороны, тут же рядом с вами росло и множилось море беспартийных писателей, которыми никто не руководил, которым никто не помогал, которые были беспризорными. А между тем партия поставила вас в такое положение, которое обязывало вас не только заниматься собиранием литературных сил, но вы должны были руководить всей массой писателей.

Ведь по сути дела вы были центральной, руководящей группой. Но вместо руководства у этой центральной группы было декретирование, администрирование и зазнайство. Теперь я вижу, что ЦК со своим решением о ликвидации РАПП и о перестройке всех литературных организаций опоздал по крайней мере на год¹² . Eщe год тому назад ясно было, что монополия в литературе одной группы ничего хорошего не принесет. Монопольную группу надо было давно ликвидировать.

В свое время, на известном историческом этапе РАПП, как организация, притягивающая и собирающая литературные силы, была нужна. Но, сделав необходимое историческое дело, став группой, занимающей монопольное положение, эта группа закостенела. Рапповцы не поняли следующего исторического этапа, не разглядели известного поворота к нам широких слоев интеллигенции и гигантского роста литератур-
но-писательских сил. Став монопольной группой, вы не разглядели, что литература была уже не группой, а морем, океаном.

Каковы наши задачи на литературном фронте? Вы должны были создать единую сплоченную коммунистическую фракцию, чтобы перед лицом этого океана беспартийных писателей фракция выступила единым сплоченным фронтом, единым крепким коллективом, направляя вместе с ними литературу к тем целям, которые ставит перед собой партия¹³ .

А цель у всех у нас одна: строительство социализма. Конечно, этим не снимается и не уничтожается все многообразие форм и оттенков литературного творчества. Наоборот. Только при социализме, только у нас могут и должны расти и расширяться самые разнообразные формы искусства; вся полнота и многогранность форм; все многообразие оттенков всякого рода творчества, в том числе, конечно, и многогранность форм и оттенков литературного творчества.

Руководство РАПП не разглядело вовремя всех этих процессов. В РАПП не нашлось людей, способных разглядеть и понять новую обстановку, способных повести организацию по новому руслу. Сделав полезное историческое дело, вы не сумели продвинуться дальше, вперед. Вы закостенели. Партия не могла терпеть группировщины. Группировщина на новом этапе литературного развития становилась тормозом. Раз имеется налицо новая струя в литературном движении, надо было этой струей овладеть. А вы, монополизировав литературу, овладев почти всеми средствами воздействия на океан беспартийных писателей, не сумели повести их за собой, не сумели объединить их вокруг себя.

Вы не сумели объединить даже коммунистов-писателей. Вы не сумели овладеть новой струей в литературе и не сумели направить литературное движение в нужное русло. Надо прямо сказать: и после решения ЦК о ликвидации РАПП и о перестройке литературных организаций вы слишком медленно перестраивались.

После апрельского решения ЦК у вас был большой период раздумья. Это раздумье, по-видимому, и сейчас еще налицо. Между тем после решения ЦК обстановка на литературном фронте была не менее ответственная. Коммунисты-писатели должны были это понять.

Ведь ни для кого не секрет, что различные писательские группировки по-разному встретили и расценили постановление ЦК. Часть писателей, вроде Пильняка, поняли наше постановление так, что теперь, мол, сняты все оковы и нам все дозволено¹⁴ . Мы знаем, что этой части писателей не все понятно из того, что происходит в стране строящегося социализма; им трудно еще понять все это; они медленно поворачиваются в сторону рабочего класса; но они поворачиваются. Надо было вовремя и терпеливо помочь им в перестройке. А у вас была к ним нетерпимость.

Между тем вы часто действовали под маркой ЦК, афишируя свои действия как действия, проводимые от имени партии. Надо сказать, что среди коммунистов-писателей была часть и таких товарищей, которые думали примерно так: “Раз ликвидировали РАПП, значит, теперь вместо РАПП будем мы”. Эти товарищи не поняли того, что мы ликвидировали не РАПП, а главным образом ликвидировали групповщину. Но необходимо признать, что из всего этого получилось меньше того, что мы ожидали.

Ликвидировав РАПП и создав новую литературную организацию, мы стремились привлечь в эту организацию представителей от всех литературных группировок в надежде, что на первых порах, быть может, эти представители и подерутся немного, но в конце концов все перетрется и будет создан единый союз, в котором объединятся все и в котором будет единая руководящая фракция коммунистов. Но теперь мы видим, что страсти не затихают, а вновь разгораются. Мы видим, что достижения в части объединения писателей невелики. Но ведь у нас другого выхода не было.

Я смотрю на Оргкомитет как на временный орган, который должен подготовить Всесоюзный съезд¹⁵ . И только. Большей работы мы от Оргкомитета и не ждали. Но надо признать, что и в части подготовки съезда результаты малые. Значит, Оргкомитет не сумел ликвидировать группировщину, не сумел в должной мере объединить писателей и ему не удалось подготовить созыв cъeзда в ближайшее время. Май месяц — слишком отдаленная дата съезда.

Взаимные обвинения тоже остались. Между прочим, вы, рапповцы, не можете отрицать, что в вашей группе были и, по-видимому, остаются еще известные колебания, не политические колебания, а колебания литературно-теоретического порядка, например, по вопросам культуры и по другим вопросам. Вам надо изжить это. Если вам не дают писать и отвечать на выдвинутые против вас обвинения, надо это ликвидировать. К работе вас надо привлечь. Но вы должны самым решительным образом отказаться от группировщины.

В свое время вы умели всех здорово критиковать. Теперь будут вас критиковать. К этой критике вы должны относиться терпеливо. Умели бить других — теперь потерпите сами и не рассматривайте всякую критику ваших действий, ваших ошибок как травлю. Фадеев безусловно прав, когда он говорит о необходимости решительной перестройки бывшего руководства РАПП, о необходимости решительной ликвидации группировщины¹⁶ . Но он безусловно не прав когда заявляет, что не будет работать с Авербахом.

Что это значит? Как может отказаться коммунист работать с другим коммунистом, когда они работают в одной организации? Заявление Фадеева в этой части неверно, это тоже надо изжить.

Несколько слов о том, что сейчас надо писать? Я считаю, что сейчас нам нужны, главным образом, пьесы. Этим я совсем не хочу сказать, что нам не нужны романы, повести, рассказы и очерки; все эти виды литературы, так же как и пьесы, имеют огромное значение и также нужны нам. Но мы должны понять, что пьеса, театр — совсем особый вид художественного воздействия на человека.

Ни роман, ни повесть, ни рассказ, ни очерк не будут так действовать на восприятие читателя, как будет действовать на зрителя пьеса, поставленная в театре. Кроме того, при ограниченных бумажных ресурсах книга не может охватить всех желающих ее прочесть, и, наконец, после восьмичасового рабочего дня не всякий трудящийся может прочесть хорошую, но большую книгу. А ведь мы заинтересованы в том, чтобы хорошее художественное произведение, помогающее строительству социализма, помогающее переделке человеческой психики в сторону социализма было доступно миллионам трудящихся.

Книга не может еще обслужить этих миллионов. А пьеса, театр — могут. У театра эти возможности неограниченны. Европейская буржуазия на первых порах своего господства не зря выдвинула на первое место театр. Шекспир не случайно избрал нормой своего творчества пьесу. Он прекрасно понимал, что пьеса будет иметь больший круг воздействия на людей, чем роман или повесть. Точно так же и нам надо создать такую форму художественного и идейного воздействия на человека, которая позволила бы охватить многие миллионы людей. Такой формой является пьеса, театр.

Писатели должны дать нам нужные пьесы. Пьес требуют сами массы. Чтобы убедиться в этом, достаточно привести один-два примера. Посмотрите, что делают рабочие, когда узнают, что в том или ином нашем театре идет интересная пьеса. Тульские рабочие арендуют театр сразу на тридцать дней, едут в Москву группами в течение месяца; едут с женами, с ребятишками; едут целыми семьями, чтобы всем пересмотреть эту пьесу. Московские служащие делают то же самое: скупают места в театре на целый месяц. Я не хочу сказать, что писатели должны сосредоточить все свое творческое внимание на пьесах, что этим снимается задача создания высокохудожественных романов, рассказов, очерков. Такие произведения, как “Бруски”, “Поднятая целина”, имеют огромное значение — как средство идейно-художественного воздействия на огромное количество людей. Но эти произведения будут прочтены ограниченным числом людей, особенно при наших бумажных ресурсах¹⁷ . В то время как пьеса может иметь неограниченный контингент зрителей; пьесу можно ставить и повторять несчетное количество раз в городе и в деревне.

Возьмите пьесу “Страх”¹⁸ . Ведь эту пьесу за короткий сравнительно период времени посмотрели уже миллионы зрителей. Роман за этот промежуток времени не мог бы охватить такого количества людей. Bсе это говорит зa тo, что писатели должны давать нам больше пьес, чем было до сих пор.

Мне хотелось бы сказать несколько слов о романтизме и о диалектическом методе¹⁹ . У меня была на эту тему беседа с Авербахом, и у меня создалось впечатление, что эти проблемы вы ставите и пробуете разрешать неправильно²⁰ .

Почему вы требуете от беспартийного писателя обязательного знания законов диалектики? Почему этот писатель должен писать диалектическим методом? И что такое: писать диалектическим методом? Толстой, Сервантес, Шекспир не были диалектиками, но это не помешало быть им большими художниками. Они были большими художниками и в своих произведениях, каждый по своему, неплохо сумели отразить свою эпоху. А ведь если стать на вашу точку зрения, надо признать, что они не могли быть большими и хорошими художниками слова, потому что не были диалектиками, т. е. не знали законов диалектики.

Ваши неправильные установки в этих вопросах вы так вдолбили в головы писателей, что буквально сбиваете их с толку. Леонов, например, просил меня сказать: нет ли, не знаю ли я такой книги о диалектическом методе, по прочтении которой сразу можно было бы овладеть этим методом²¹ . Вот до чего вы забили головы писателям вашим неправильным схоластическим толкованием применения законов диалектики к творчеству писателя. Вы забыли, что знание этих законов дается не сразу и в применении к творчеству художественных произведений не всегда было обязательно.

Этим я не хочу сказать, что знание законов диалектики для писателя вообще не обязательно. Hаоборот, только овладев диалектическим методом мышления, писатель сможет по-настоящему распознать и осмыслить происходящие вокруг него явления и события; только после этого он сумеет достичь в своем творчестве и высокой художественности, соответствующей революционно-социалистической идейной насыщенности. Но такие знания даются не сразу.

В свое время я был тоже беспартийным, не знал законов диалектики и во многом не разбирался. Но старшие товарищи не оттолкнули меня из-за этого, а научили, как овладеть диалектическим методом. Научился я этому тоже не сразу. А вы в этих вопросах при подходе к беспартийным писателям проявили нетерпимость и полное неумение. Вы не понимали, что нельзя требовать от беспартийного писателя, чтобы он сразу стал диалектиком. Ваше понимание диалектического метода в применении к художественному творчеству было вульгаризаторством этого метода.

Вы не понимали, что писателю надо учиться не только у Маркса, Энгельса, Ленина, но и у классиков литературы. Октав Мирбо не был диалектиком, но художником он был, кое-чему можно поучиться и у него²² . А у вас, в ваших статьях часто сквозили такие утверждения, что старое литературное наследство можно, мол, все к черту. Конечно, это не
верно.

Ильич учил нас, что без знания и сохранения всего старого культурного опыта человечества мы не построим своей новой социалистической культуры²³ . Вот если бы вы сумели писателям объяснить и внушить такую элементарную мысль, как мысль о том, что диалектика предполагает не только отрицание старого, но и сохранение его, это было бы не плохо. Надо писателю сказать, что литературному мастерству можно учиться и у контрреволюционных писателей — мастеров художественного слова²⁴ . Но таких статей, к сожалению, я не читал у вас. Если бы обо всех этих вещах писали в таком разрезе, вы помогли бы и уяснению места романизма в литературе.

Что такое романтизм? Романтизм (буква «т» в этих словах в печатном тексте вставлена от руки. — Л. М.)есть идеализация, приукрашение действительности. Но надо знать: идеализация какой действительности? Конечно, Шиллер — романтик. Но Шиллер был из романтиков, ибо его романтизм был насыщен дворянско-буржуазным идеализмом. Шиллеровский идеалистический романтизм современному писателю не нужен. У Шекспира тоже много романтизма. Но это романтизм другого порядка.

В первый период творчества Горького в его произведениях тоже много было романтизма. Но горьковский романтизм был романтизмом нового класса, поднимающегося к борьбе за власть. Идеализация Горьким человека была идеализацией нового будущего человека, идеализацией нового будущего общественного строя. Такой романтизм писателю нужен. Нам нужен такой романтизм, который двигал бы нас вперед. Этим я не хочу противопоставить романтизм революционному реализму.

Революционный социалистический реализм для нашей эпохи должен быть главным основным течением в литературе. Но этим не исключается использование писателем и метода романтической школы. Надо только знать — когда, к чему и как применить тот или иной метод.

Маркс читал и изучал не только Шекспира, но и Дюма²⁵ . Надо знать — когда, при каких условиях, почему, зачем Маркс читал этих писателей? Надо понять: зачем ему нужно было знание творчества этих писателей. Не надо пугать Марксом. Надо понять его жизнь, его работу, его метод. Тогда будут понятны и законы диалектики, и их применение. Тогда будут понятны и романтизм, и революционный социалистиче-ский реализм; будет понятно и их применение.

У вас многие товарищи этих простых истин не понимают. У вас много буквоедов. Буквоедство мешало вам разглядеть и понять многих современных писателей. Почему, например, вы ругаете Белоцерковского²⁶ ? Ведь Белоцерковский писатель-коммунист. Он дал несколько нужных пьес. А вы его ругали, травили²⁷ .

Это свидетельствует о вашем непонимании, о групповщине, о замкнутости, администрировании и косности. И если вы не изживете всего этого, можно вперед сказать: у вас ничего не выйдет. Только тогда у нас будет победа на литературном фронте, когда вы изживете все эти болячки»²⁸ .

 

 

Встречи вождя с писателями прошли успешно. Однако съезд не смогли собрать ни весной тридцать третьего, ни весной тридцать четвертого. Подготовку поочередно заваливали все партийные комиссары оргкомитета: Гронский, Кирпотин, Юдин. Рапповцам уже не доверяли. Их наследникам не доверяли еще. Наступил период безвременья. Лишь в июне 1934 года новая звезда кремлевского олимпа — Андрей Жданов в порядке исполнения высочайшего поручения стал единовластным организатором знаменательного в истории русской литературы мероприятия. Для этой задачи недавнего секретаря Горьковского обкома освободили от некоторых других прямых обязанностей, но параллельно он продолжал руководить смежными проектами, внося элементы поэтики, драматургии и захватывающего кинобоевика в дела ликвидации Литературного музея, организации Наркомата внутренней торговли и пищевой промышленности.

II

Письмо Бухарина Сталину
и дело Мандельштама

Роль Бухарина на номенклатурном литфронте

Номенклатурная история советской литературы в каких-то своих сюжетах — самодостаточный материал, не требующий комментария. Конфликт и трагедия читаются уже в бюрократической переписке. Даже не зная литературного наследия героев документов, иногда можно почувствовать мистическое измерение их творчества. Хотя обожествлять советские архивы, безусловно, не следует. Парадоксально, но в 20-е годы имя Владимира Маяковского не фигурировало в решениях Политбюро, Оргбюро или Секретариата ЦК. По какому ведомству проходили его зарубежные командировки? Ведь по законам жанра они должны были быть санкционированы Кремлем. В этом пример неоднозначности номенклатурной истории советской литературы.

Николая Бухарина отличала от его соратников по Политбюро пророческая способность прочтения своей судьбы на примере других. В деле Мандельштама он как бы репетировал собственное падение и спасение. Бухарин, по классиче-скому определению Ленина, был «ценнейшим и крупнейшим теоретиком партии», «любимцем всей партии» и одновременно «схоластиком» («он никогда не учился, и, думаю, никогда не понимал вполне диалектики»²⁹ ). Для политического игрока такой школы и такого калибра, независимо или вопреки превратностям его номенклатурной карьеры, высокая стоимость ставок изначально была единственно возможной стратегией и тактикой в кремлевском казино.

В запиcной книжке сибарита-номенклатурщика Александра Щербакова есть такая запись: «1) Диcкуccия. 2) Мальро. 3) Вечер Шевченко. 4) Квартиру. 5) Зарплата»³⁰ . Очень искренняя запись. Вероятно, сделана она в начале марта тридцать шестого года. Дискуссия (погром) на тему борьбы с формализмом и натурализмом. Андре Мальро в Москве. 75 лет со дня кончины Шевченко... Функционеры-профессионалы типа Щербакова были нужны преступному режиму. Не интеллектуалы-идеалисты, а служаки, для которых Мальро и Шевченко были «работой», а премией за нее «зарплата» и «квартиры». Террор тридцать седьмого года узаконит на десятилетия вперед приход к власти этого нового класса Щербаковых и Ждановых.

Для Бухарина обсуждение зарплаты и квартиры было принципиально невозможным. Ни в личном дневнике, ни тем более в переписке. В письме Бухарина Сталину, о котором пойдет разговор, — обсуждение трех проектов, которые Бухарину поручила историческая «инстанция» весной тридцать четвертого года. Три темы как три карты: Академия Наук СССР (АН), газета «Известия» и поэзия. Бухарин пользуется этим правом игрока в пределах и в соответствии со своей компетенцией. Подходит к триединому заданию с философ-ской точки зрения целесообразности и потенциальной пользы большевистскому делу. Для него наука, СМИ и поэзия — это вопросы одного уровня (надстройка).

Бухарин счел задание как приказ обеспечить прорыв в инновационной сфере, в непростой международной и внутриполитической обстановке. Но он допускает досадные про-
счеты.

Летом 1934 года тема АН — энергоемкая и проигрышная. Еще существовала Коммунистическая академия — больше-вист-ский противовес старорежимной академии. Только путем захвата коммунистами АН можно было решить проблему коммунизации науки в СССР. Бюрократическая среда полумилитаризованного строения советской науки не была сферой обитания, благоприятной для романтика-схоластика, лишенного какой-либо влиятельной политической базы и спонсорства на кремлевском Олимпе.

Газета «Известия», хотя и была официозом, номинально правительственной газетой, по сравнению с могущественной «Правдой» также проигрывала. Газеты были антиподами еще и потому, что в «Правде» всем заправлял хитрый царедворец и бывший личный секретарь Сталина Лев Мехлис. Сталин почти ежедневно просматривал гранки важнейших материалов. Тенью за кадром постоянно мелькала фигура начальника агитпропа ЦК Алексея Стецкого, на которого ОГПУ еще с середины 20-х копило компромат. «Мехлис сильнее Стецкого и напористее; он не остановится ни перед чем», — напишет Бухарин Сталину в 1935 году³¹ . Эти гвардейцы были во много раз сильнее, хитрее и беспринципнее Бухарина. В тени оставались чекисты, и прежде всего Яков Агранов.

Третья карта — дело Мандельштама. Бухарин высоко ценил его творчество. Из письма директору Госиздата Артему Халатову: «Вы, вероятно, знаете поэта О. Э. Мандельштама, одного из крупнейших наших художников пера. Ему не дают издаваться в ГИЗе. Между тем, по моему глубокому убеждению, это неправильно. Правда, он отнюдь не “массовый” поэт. Но у него есть — и должно быть — свое значительное место в нашей литературе…»³² 

В письме к Сталину, оценивая поэта, он почти дословно цитирует самого себя цитатой образца лета двадцать седьмого года. Кажется, время для Николая Ивановича остановилось. Понимал ли он, что страна была другой, а его собственный номенклатурно-режимный статус был несравним с апогеем власти в год XV партийного съезда?

Для Бухарина в данной ситуации ставка на бездушные и безличные «организации», «инстанции» и институты партийно-государственной власти — тупиковый демагогический самообман. Расчет еще немного «поиграть с людьми», и прежде всего с вождем, — драматическая перспектива, как бы помогающая отсрочить трагическую развязку собственной судьбы и судьбы своего сублимированного двойника — поэта. Бухарин в отношениях с людьми — умелый игрок. Проигрывал он в построениях фиктивных комбинаций с вполне реальными громоздкими государственными монстрами (Академия Наук, Агитпроп ЦК, СНК, ВСНХ, ОГПУ). Но до лета 1936 года ему удавалось выигрывать в искусстве нестандартного апеллирования к людям. В том числе и в отношениях со Сталиным.

За пять лет до Михаила Булгакова с его «Батумом» и схожей апелляцией к евангелическому периоду жизни вождя Бухарин открывает тему Батумской забастовки 1902 года и первого тюремного заключения Сталина. 8 апреля 1934 года он пересылает вождю на бланке «Известий» «ряд документов, касающихся твоей биографии, которые мы раскопали (т. е. выцарапали, как газетчики, из Батума). Очень интересный материал. Даже портрет пристава, который тебя арестовал. Очень прошу тебя сообщить через Поскребышева, что из этого материала ты разрешаешь дать в клише и напечатать. Привет. Твой Николай». Бухарин не скрывал радости: «Товарищи, — и аз первый, очень обрадованы твоим отзывом о газете. Еще раз большое тебе спасибо»³³ .

Срыв у Бухарина произойдет только после августовского показательного процесса 1936 года. Облава, травля, оговоры и доносы окончательно сломят «схоласта» и «любимца». Об одном из таких срывов Сталин сообщит Алексею Стецкому лично (за несколько дней до начала второго показательного процесса):

 

«17. 1. 37 г.

Тов. Стецкий!

На днях т. Бухарин на очной ставке с арестованным Астровым передал мне Ваше письмо на его имя (кажется, от 1926—7 годов), сделав при этом прозрачный намек на то, что Стецкий не всегда и не во всем бывает чист...

Я не читал письма. Возвращаю его Вам.

С ком[мунистическим] прив[етом] И. Сталин»³⁴ .

 

Развязка тридцать седьмого станет кульминацией стольких предчувствий. Эпизод с Мандельштамом в мае-июне 1934 года был сигнальным звонком гулаговского столыпина, отходящего в таежную даль. Почему именно Бухарин становился защитником сирых и убогих, больных и неприкаянных, слабых и заброшенных, одним словом, обреченных на смерть? По той же причине, по которой Шевченко не был для него синонимом зарплаты, а в «условия человеческого существования» Бухарина (увы, не Мальро, выполнявшего шпионские задания НКВД в Испании) не входила «квартира».

9 мая 1933 года Бухарин пишет Сталину о судьбе бывшего главы своего секретариата Ефима Цейтлина, которого отвезли в санаторий «Узкое» под Москвой: «Он в очень тяжелом состоянии, и душевном, и физическом. Переживши такую встряску, он до сих пор не может спать. У него <…> чрезвычайно неуравновешенная психика, с суженным полем (думает только о пережитом и говорит только о нем)»³⁵ .

27 апреля 1935 года Бухарин сообщает Сталину о здоровье Карла Радека: «Радек болен и нервно истощен: он опухает, его вдруг одолевает сонливость, покрывается симметриче-ской нервной сыпью». Просит отпустить на шесть недель на юг Франции. Сталин просьбу не рассматривает, а пересылает письмо Ежову, который ведал в том числе и вопросами за-граничных поездок элиты³⁶ .

27 августа 1936 года в покаянном письме членам Политбюро Бухарин признается, что «людям такого типа, как я или Радек, иногда трудно просто вытолкать публику, которая приходит <…> Ко мне, напр[имер], приходили в свое время просить за О. Мандельштама (Б. Пастернак). Дело решил тов. Сталин»³⁷ .

Такова краткая предыстория подвига Бухарина.

Письмо Сталину

«[Без даты]

Дорогой Коба,

На дня четыре-пять я уезжаю в Ленинград, так как должен засесть за бешеную подготовку к съезду писателей, а здесь мне работать не дают: нужно скрыться (адрес: Акад[емия] Наук, кв. 30). В связи с сим я решил тебе написать о нескольких вопросах:

1). Об Академии Наук. Положение становится окончательно нетерпимым. Я получил письмо от секретаря партколлектива т. Кошелева (очень хороший парень, бывший рабочий, прекрасно разбирающийся). Это — сдержанный вопль. Письмо прилагаю. Если бы ты приказал — как ты это умеешь, — все бы завертелось. В добавление скажу еще только, что за 1934 г. Ак[адемия] Н[аук] не получила никакой иностр[анной] литературы — вот тут и следи за наукой!

2) О наследстве «Правды» (типографском). Было решено, что значительная часть этого наследства перейдет нам. На посл[еднем] заседании Оргбюро была выбрана комиссия, которая подвергает пересмотру этот тезис, и мы можем очутиться буквально на мели. Я прошу твоего указания моему другу Стецкому, чтоб нас не обижали. Иначе мы будем далеко выброшены назад. Нам действительно нужно старое оборудование «Правды» и корпуса.

3) О поэте Мандельштаме. Он был недавно арестован и выслан. До ареста он приходил со своей женой ко мне и высказывал свои опасения на сей предмет в связи с тем, что он подрался (!) с А[лексеем] Толстым, которому нанес «символический удар» за то, что тот несправедливо якобы решил его дело, когда другой писатель побил его жену. Я говорил с Аграновым, но он мне ничего конкретного не сказал. Теперь я получаю отчаянные телеграммы от жены М[андельштама], что он психически расстроен, пытался выброситься из окна и т. д. Моя оценка О. Мандельштама: он — первоклассный поэт, но абсолютно несовременен; он — безусловно не совсем нормален; он чувствует себя затравленным и т. д. Т. к. ко мне все время апеллируют, а я не знаю, что он и в чем он «наблудил», то я решил тебе написать и об этом. Прости за длинное письмо. Привет.

Твой Николай.

P.S. О Мандельштаме пишу еще раз (на об[ороте]) потому что Борис Пастернак в полном умопомрачении от ареста М[андельштам]а и никто ничего не знает».

 

Резолюция Сталина:

«Кто дал им право арестовать Мандельштама? Безобразие…»³⁸ 

Экспертиза

Прежде всего ответим на те вопросы, которые возникают при первом знакомстве с оригиналом документа.

Некоторые уважаемые коллеги-исследователи, делая доклады о своих архивных розысках, подчас употребляют слова: «удалось обнаружить». «Обнаружить» — не совсем точный глагол в контексте описания формы хранения документов в большинстве бывших советских архивов. Документы там не обнаруживаются, они систематизированы, описаны, включены во внутренние описи, подобраны в тематические дела, а многие малочитаемые рукописи скрупулезно и безукоризненно расшифрованы и перепечатаны на машинках. «Обнаруживать» в таких условиях мало что приходится. Более точной была бы формулировка: «удалось получить доступ» или «удалось скопировать документ, доступа к которому у других исследователей пока нет».

При этом не публикация документа как такового оказывается ответом на загадочные, мифические или легендарные сюжеты, тайные и явные страницы советской истории. Волей судьбы сотни безымянных архивистов в разных ведомствах на протяжении десятилетий распределяли документы по одному и тому же эпизоду в разные персональные и институционные фонды разных архивов. Обнаружение разрозненных документов, восстановление этих связей действительно поможет приблизиться, быть может, на дюйм к какому-то иному измерению нашего прошлого. В данном случае черновик или пометка на письме говорят иногда больше, чем сам документ. Например, приведенная ссылка: «Поступило из НКВД (арх. Стецкого)» (28.11.38 г.).

Одновременно неизбежен поиск ответов на многие вопросы. Почему данный документ появился изначально? Почему он был сохранен автором или «кураторами» автора? Почему выжил при конфискации архива? В случае ли ареста или казни исторического лица? Когда происходила «приемка дел» в кабинете опального наркома? Каких звеньев документальной цепи по данному сюжету не хватает? Наконец, не является ли документ фальшивкой? Выстраивание таких проблемных цепочек представляется наиболее актуальной задачей неосоветского архивоведения, а в более широком смысле и историче-ской науки и литературоведения вообще. Безусловно, необходимо, чтобы публикаторы не становились цензорами публикуемых документов или их соавторами, морализаторски редактирующими архивный документ в соответствии со своей собственной «авторской позицией».

Открытый урок литературного архивоведения

Эпизод с эпиграммой Мандельштама — один из самых известных сюжетов русской литературной истории ХХ века. Знаменит он не в последнюю очередь благодаря драматиче-ской театральности четко расписанных ролей (Сталин, Мандельштам, Бухарин, Пастернак). Его реконструкция требует прежде всего деконструкции некоторых аксиоматичных истин советского времени и более современных версий времени неосоветского. Оставляя в стороне анализ бессмертных воспоминаний Надежды Мандельштам и Лидии Чуковской, приведем пример из наших современников.

Причина для этого — чисто академическая. Школьный урок литературы. Римляне говорили, что грамматика — это жестокое животное, которое беспощадно мстит за несправедливое отношение к себе. Советская история — животное не менее жестокое. Восстановление ее картин может начаться только с беспристрастной публикации текстов и их комментирования.

История с письмом Бухарина Сталину — не исключение в нашей отечественной традиции недомолвок и фальсификаций. Одним из первых, объявивших об «обнаружении» фрагмента письма, был Эдвард Радзинский. В действительности же фрагменты письма (постскриптум Бухарина и резолюция Стали-
на) были напечатаны в журнале «Источник» Юрием Муриным³⁹  — бывшим сотрудником архива Общего отдела ЦК, а затем и Президентского архива.

Коллега Радзинский, включив документ в текст своей биографии Сталина, продемонстрировал классический пример следования советской школе редактуры и самоидентификации автора (историка, биографа) с сюжетом. В советское время это называлось четкой авторской позицией. За или против. Сутью, содержанием информации становился ее передатчик или форма. Другими словами: если новая информация о Мандель-штаме не вписывается в привычную схему, эту информацию следует проигнорировать.

Сравним фрагмент письма, посвященный Мандельштаму, с тем, что приводит Эдвард Радзинский (целые фразы купированы автором без указания на проведенную операцию).

У Радзинского: «В Архиве президента я прочел письмо Бухарина Сталину: “Я решил написать тебе о нескольких вопросах. О поэте Мандельштаме. Он был недавно арестован и выслан. Теперь я получаю отчаянные телеграммы от жены Мандельштама, что он психически расстроен, пытался выброситься из окна и т.д. Моя оценка Мандельштама: он первоклассный поэт, но абсолютно не современен, он безусловно не совсем нормален. Так как все апеллируют ко мне, а я не знаю, что и в чем он наблудил, то решил тебе написать и об этом... Постскриптум: Борис Пастернак в полном умопомрачении от ареста Мандельштама, и никто ничего не знает”»⁴⁰ .

Практическое литературоведение интересует истина. Не важно, в Президентском ли архиве дали не ту выписку, или сам автор становится редактором. Но если историк пишет, что «в Архиве президента я прочел письмо Бухарина Сталину», то он несет ответственность за цитируемое. Если он приводит фрагмент документа, столь важного для интеллектуальной истории России двадцатого века, и делает это в своей цензор-ской редакции, то не должен ли он сообщить об этом читателю⁴¹ ?

Драматический накал сюжета заставляет Радзинского привести резолюцию Сталина с таким комментарием: «Вождь, ставший мишенью стихов Мандельштама, размашисто пишет на письме Бухарина»⁴² . «Размашистости» на письме нет. Наоборот, вождь рационально использовал свободное место на бланке «Известий» между типографским способом напечатанными именем и должностью Николая Бухарина и рукописным текстом письма. «Размашистость» — поэтическая небрежность в историческом повествовании. Неправильное цитирование текста — небрежность уже иного рода. В русском языке, богатом опасными нюансами, запятая меняет смысл приговора, а одна буква в глагольной флексии переводит инфинитив из категории перфекта в имперфект, совершенное становится несовершенным, единичное повторным, смертное и одноразовое — вечным. Радзинский ключевой вопрос Сталина прочитал таким образом: «Кто дал им право арестовывать Мандельштама? Безобразие». В действительности текст таков: «Кто дал им право арестовать Мандельштама? Безоб-
разие…» Многоточие после «безобразия», забытое Радзин-ским, — характерная виньетка в графическом оформлении этой незаконченной саги.

Датировка письма Бухарина Сталину

Вернемся к документу. Даты на нем отсутствуют. В то же время в письме Бухарина есть несколько хронологических деталей, которые позволят приблизиться к временнуй датировке описываемых событий. «На дня четыре-пять я уезжаю вЛенинград, так как должен засесть за бешеную подготовку к съезду писателей». 15 июня Политбюро приняло предложение Культпропа об открытии съезда писателей 15 августа. Тогда же, вероятнее всего, был решен вопрос о том, что с докладом о поэзии на съезде выступит Бухарин. «На посл[еднем] заседании Оргбюро была выбрана комиссия, которая подвергает пересмотру этот тезис». 2 июня заседание Оргбюро рассмотрело вопрос об использовании оборудования старой типографии «Правды». Письмо можно датировать первой половиной июня.

Письмо Бухарина — типичный образец делопроизводства сталинского этапа советской истории. Факт наличия в тексте резолюции Сталина делает письмо частью сталинского литературного наследства. Однако на полутора страницах рукописного текста отсутствует отметка о порядковом номере регистрации резолюции Сталина. По существовавшей строжайшей регламентации все директивные решения и указания вождя получали регистрационный номер и заносились в специальные альбомы по порядковому номеру резолюции, вслед за которым за дробной чертой следовала дата.

Приведу пример. Резолюция 1937 года о возможности встречи с Шолоховым: «Тов. Ставский. Попробуйте вызвать в Москву т. Шолохова дня на два. Можете сослаться на меня. Я не прочь поговорить с ним. И. Сталин» (№ 1362/20.9.37 г.)⁴³ . Юрий Мурин⁴⁴  приводит резолюцию без порядкового номера, который в данном случае важен, ибо говорит о значении, которое Сталин придал встрече. Да и сами цифры дают представление о количестве таких резолюций, которые овеществляли и обожествляли волю вождя.

В случае с Шолоховым амбарная оприходованность сталинских слов, их арифметичность говорят о том, что сентенции присвоена категория государственного закона. На письме Бухарина такого номера нет. Не в последнюю очередь потому, что мнение Сталина («Безобразие…») не обращено ни к кому персонально. Таким образом, слова Сталина можно отнести к иному типу резолюции. Это не закон, а именно сентенция философско-созерцательного плана. Были у Сталина — читателя писем односложные характеристики, которые резолюциями также не назовешь: «Чудак» или «Большой ребенок» (на письмах того же Бухарина). Были указания: «Арх.» или «Лич. Арх.», по которым письма складировались в личном архиве вождя. В данном случае слова Сталина о деле Мандельштама — что-то среднее между политической оценкой ареста Мандельштама «ими» (ОГПУ) и однозначной эмоциональной оценкой факта («безобразие...»).

На письме Бухарина отсутствует штамп о поступлении в Особый сектор ЦК. Это объясняется тем, что письмо попало к Сталину — «дорогому Кобе» — по неформальным каналам, напрямую, минуя заведующего ОС Александра Поскребышева. Поэтому и отсутствует отметка о дне и часе поступления документа.

Отсутствующие документы в деле Мандельштама

Ряд более существенных вопросов при воссоздании дело-производственного контекста письма Бухарина возникает к целому комплексу документов, которые по традиции должны были сопровождать такого рода заявление. Должны были, но в случае с Мандельштамом и резолюцией Сталина отсутствуют. В цепочке принятия решения об освобождении Мандельштама недостающие звенья явно существовали. Таков был закон большевистского правосудия. Возможно, что они будут обнародованы или «обнаружены» в Президентском архиве, или в архиве ФСБ РФ, или в РГАСПИ, в недоступных пока исследователям томах фонда 558, опись 11, между делами, которые содержат документы по руководству Сталиным органами госбезопасности в довоенные годы. Следы фиксирования возмущения вождя должны сохраниться и в регистрационных книгах переписки ОГПУ — НКВД с ЦК за 1934 год.

О каких деловых бумагах, имеющих отношение к трагическому эпизоду в биографии Мандельштама, идет речь? Резолюция (поручение, приказ) Сталина должны были автоматически привести в «порядке контроля» к внутриведомственному расследованию дела Мандельштама. В чем суть неординарности события? Сталин об аресте, похоже, искренне ничего не знал. Без ведома ЦК, «инстанции» (Политбюро, Оргбюро, Секретариата), Культпропа и оргкомитета Союза писателей арестовали номенклатурного поэта. В те дни начинался прием в члены ССП. Такой арест мог повредить кампании и подготовке к съезду. Со стороны ОГПУ должно было последовать письменное объяснение. К рапорту должно было быть приложено описание самого дела с цитатами из судебного или внесудебного разбирательства (в том числе и протоколы допроса). В приложении могли фигурировать телеграммы Надежды Яковлевны в адрес Бухарина или ОГПУ, а также письменное заявление Бориса Пастернака или нотариальное свидетельство о таковом. Все то, о чем писал Бухарин, должно было быть документировано. Этих сопутствующих материалов у нас нет.

26 марта 1933 года Бухарин писал Сталину об аресте близкого родственника своей бывшей жены — Александра Альфонсовича Мерца, к тому времени уже сосланного («географически у чорта на куличках»). Бухарин: «...все может случиться: на месте дело ведется пристрастно, и где искать защиты? Я сделать ничего не могу, как ты это отлично понимаешь. Пишу тебе, так как речь идет о жизни человека». Бухарин лишь выступал ходатаем, он посылал вождю письмо Надежды Михайловны Лукиной (Бухариной). С 1920 по 1933 год Мерц был коммунистом, но его арестовали в Казахстане за какие-то экономические преступления. Резолюция Сталина характерна: «Спр[осить] Ягода — когда (нрзб.) привезут Мерца? Отложить для меня. Ст.»⁴⁵ . Мандельштамовский казус виден в водяных знаках этой гербовой бумаги. Кому? Генриху Ягоде. Для кого? Для Сталина. Что? «Отложить для меня». Четче приказ не сформулируешь. Со стороны ОГПУ последовало подробное информативное разъяснение. Приложены и заявления Мерца на имя Сталина с просьбой о помиловании. Весь этот комплекс и может считаться более-менее полной подборкой документов.

Вне зависимости от материальной и вещественной причины ареста дело Мандельштама своей контекстуальной неординарностью в Москве мая-июня 1934 года вписывалось в картину приоритетов высшего сталинского руководства и лично Бухарина, назначенного на роль временщика Сталина в царстве советской поэзии. Дело получало особое звучание прежде всего по двум мотивам: особая роль интеллигенции накануне съезда и курс на обуздание несанкционированных репрессий ОГПУ. В этом смысле и следует интерпретировать резолюцию Сталина.

Резолюция Сталина как жанр

«Кто дал им право арестовать Мандельштама? Безобразие…» Особенность этой сентенции Сталина в том, что она не обращена ни к кому конкретно. Нет фамилии адресата. Она обращена к «ним», которым никто «не давал права». Если ответ на вопрос «кто виноват?» подразумевался («они»), то конкретного указания: «что делать?» в сталинской мысли не было. Звучал риторический вопрос и субъективная оценка факта. Так как не было адресата, возможно, поэтому сталинская мысль не поддавалась оприходованию в строгом соответствии с делопроизводственным каноном особого сектора ЦК ВКП(б).

Подтема жанра сталинских резолюций сыграла особую роль в советской истории вообще и в истории советской культуры и литературы в частности. Ничто так не повлияло на развитие литературных школ и группировок, о которых так любили рассуждать формалисты 20-х годов, как афористиче-ские комментарии Сталина на страницах обращенных к нему писем и донесений.

Существовал подтип резолюции: приказ Сталина, оформленный как решение Политбюро в его полном или узком составе. Записка Ягоды 1935 года: «В гостинице “Люкс” (название гостиницы написано Сталиным. — Л. М.) застрелился
т. Пурман кандидат в члены Исполкома Коминтерна от польской партии. Оставил письмо на имя Пятницкого. Г. Ягода». Сталин любопытствует: «В чем дело, нельзя ли узнать содержание письма на имя Пятницкого. И. Ст.»⁴⁶.

17 мая 1935 года венгерский коммунист-эмигрант и экономист Евгений Варга просит освободить его от директорства НИИ мирового хозяйства при Комакадемии. Сталин: «т. Ежову. Как быть?» (№ 522/20.5.35 г.).

13 ноября 1939 года белорусский партийный вождь Пантелеймон Пономаренко докладывает из Минска Сталину:
«13 ноября на заседании Сессии командарм 4 Чуйков в речи допустил выражение: «Если партия скажет, то поступим по песне — даешь Варшаву, дай Берлин» и т. д. Речи транслировались по радио». Резолюция Сталина: «Т. Ворошилову. Чуйков, видимо, дурак, если не враждебный элемент. Предлагаю сделать ему надрание. Это минимум. Ст.» ⁴⁷.

18 октября 1950 года секретарь Ленинградского обкома ВКП(б) Андрианов — Сталину: «Прошу Вас, товарищ Сталин, дать указание МГБ СССР о выселении из Ленинграда семей враждебной антисоветской группы — Кузнецова, Попкова, Лазутина, Капустина и других, осужденных как предателей и врагов советской власти». Резолюция Сталина (возможно, что записана Поскребышевым): «Поговорить с т. Абакумовым о тех, кто расстр[елян], и тех, котор[ые] арестованы». Пометка: «Сообщено т. Абакумову и т. Андрианову. П.»⁴⁸ . Здесь заметна другая черта сталинской логики: криптография мысли, двойственность и зашифрованность решения, тайного вожделения его дум и чаяний. Кто расстрелян? Кто арестован?

Резолюция 1943 года решила судьбу писателя Александра Авдеенко, который к тому времени уже два года искупал на фронте свою вину за разгромленный сценарий фильма «Закон жизни». За штрафника ходатайствовал ответственный редактор «Красной звезды» Вадимов: «Тов. Авдеенко является лейтенантом, служил в 131 стрелковой дивизии, участвовал в прорыве блокады Ленинграда. По сообщению корреспондента «Красной звезды», которому я поручил ознакомиться с деятельностью Авдеенко, этот писатель ведет себя на фронте мужественно и пользуется уважением бойцов и командиров. Считая, что тов. Авдеенко в дни Отечественной войны искупил свою прошлую вину, прошу разрешения печатать его очерки в «Красной звезде». Резолюция Сталина: «Т. Поскребышеву. Пусть напечатают: Авдеенко искупил свою вину. Сталин»⁴⁹ .

7 февраля 1944 года. Поэт Сергей Михалков — Сталину: «30 декабря 1943 г. в Большом театре я дал обещание Вам и товарищу В. М. Молотову написать стихи о наших днях. Посылаю Вам “Быль для детей”». Резолюция Сталина: «Молотову. Хорошее стихотворение. Следовало бы сегодня же сдать в “Правду”, в какой-либо детский журнал (газету), и, может быть в “Комс[омольскую] правду”. И. Сталин». Дополнение Молотова: « +4) В “Пионерскую правду”. Молотов»⁵⁰ .

Список можно продолжать до бесконечности. Такие лаконичные пометки были характерной особенностью стиля руководства. Резолюция о Мандельштаме четко вписывалась в эту традицию.

В 1950 году сталинский министр Меркулов в вернопод-
данническом и признательном письме Сталину покается:
«<...> как часто в прошлом не хватало мне государственности в работе: иногда вместо государственного подхода к делу я руководствовался, как Вы однажды правильно мне указали, идеями “человеколюбия”. Сейчас такие ошибки для меня уже невозможны»⁵¹. 

В 20-е и в первой половине 30-х годов по старой партийной традиции доля рекламного «человеколюбия» не столько поощрялась, сколько допускалась. Редакторское кресло в здании штаб-квартиры «Известий» на Страстной площади, в проезде им. Скворцова-Степанова, было заколдованным местом. Оно настраивало редакторов на альтруистический гуманизм. До Бухарина его допускали Иван Гронский и Скворцов-Степанов. Радек в качестве заведующего иностранным отделом газеты также время от времени ходатайствовал и просил за сирых и убогих. В его историях и делах были заметны элементы драматической или комической театральности. Сталину такая театральность чем-то нравилась. Недаром он до появления кинофильма «Чапаев» настаивал на том, что «драматургия — важнейшее для нас из искусств».

Трагикомедией была история со «старухами» для министра иностранных дел Польши Августа Залесского… 1 апреля 1932 года после возвращения из конфиденциальной поездки в Варшаву Радек пишет Сталину: «6. Залесский просил лично, чтобы выпустили из страны двух старух». Некие Ледомские, мать и сестра врача семьи министра иностранных дел, 76 и 58 лет. Радек: «Эти две старухи вряд ли на что пригодятся ОГПУ, но они, видно, так дорожат добром республики, что [начальник иностранного отдела ОГПУ] Артузов, не возражая против такого подарка Залесскому, просил меня переговорить с Вами». Сталин: «Старух можно выпустить». В постскриптуме Радек приписал: «Письма к Вам диктую в одном экземпляре жене, которая умеет молчать. Копии не оставляю»⁵² . 7 апреля Радек вновь напомнил о деле старух: «Очень прошу, чтоб т. Поскребышев позвонил Артузову насчет старух Ледомских, предоставленных в подарок Залесскому». Сталин: «Сделаем»⁵³ . Таковы разновидности сталинских резолюций.

Возглас «Безобразие…» в резолюции к письму Бухарина несет на себе черты и другой специфики советской реально-сти образца лета 1934 года. Он вписывается в общую картину изменения статуса органов госбезопасности, которая наметилась уже в январе. За те одиннадцать месяцев, что пройдут от XVII съезда партии до убийства Сергея Кирова 1 декабря, роль ОГПУ—НКВД постоянно корректировалась в поисках точки устойчивости и наибольшей эффективности контроля.

Мандельштам — номенклатурный поэт

Как это часто бывает в русской истории, борьбу за эффективность начали с проведения расследования финансовой деятельности. Показательная порка растратчиков-чекистов была устроена на примере украинского филиала. Вскоре по-следовала смерть номинального шефа — Рудольфа Менжин-ского (из-за плохого здоровья он уже давно не руководил этой организацией). Затем вместо ОГПУ было создано общесоюзное министерство — НКВД. Заработала комиссия по проверке законности многих действий бывшего ОГПУ и т. д. Со стороны Сталина и Политбюро общая направленность ревизии преследовала четкую цель: установление тотального, высшего партийного (читай: сталинского) контроля над действиями чекистов. Сталин решил, что в работе органов внутренней защиты режима проявлялись симптомы серьезного кризиса.

Вот неполная хроника этих мер. 3 января 1934 года Политбюро приняло решение «О начальнике главного управления рабоче-крестьянской милиции при ОГПУ». Резолюция Сталина: «Членам ПБ. Голосую за. Обязать ОГПУ представить в ЦК конкретную программу деятельности Глав[ного] Упр[авления] милиции и паспортного стола на 1934, так
как, — видно, — предыдущий нач[альник] Глав[ного] Уп-р[авления] Милиции т. Прокофьев не имел никакой программы. И. Стал.». 29 марта рассмотрены вопросы о судах и прокуратуре: «Установить, что вопрос о существовании НКЮ [Народного комиссариата юстиции] не подлежит дискуссии». «Комиссии Куйбышева рассмотреть все вопросы, вытекающие из нового положения суда, прокуратуры, ГПУ». 10 июля утверждено постановление ЦИК об образовании общесоюзного НКВД. Прокурор Акулов сообщает Сталину о созыве совещания при ЦК работников прокуратуры «для обсуждения ряда вопросов, связанных с перестройкой прокуратуры, в виду организации Наркомвнудела».

Список этих решений можно продолжить. Глобальное укрепление вертикали было налицо. Дело поэта Мандельштама было песчаной крупинкой в граните массива эпохи. Тем не менее именно форма ареста литератора вступала в явное противоречие с духом времени. Чекисты арестовали поэта без санкции вождя, ЦК, оргкомитета Союза писателей... В мае- июне 1934 года такого самоуправства не допускалось. Чекисты за это должны были ответить. Объективный вопрос о «вине» поэта, о его бессмертной эпиграмме в данном случае не стоял.

Одновременно с этой линией на обуздание чекистов наметились черты нового внутриполитического курса. Его псевдо-либеральный вектор хотя и не был провозглашен официально, но по косвенным признакам казался приоритетным направлением в отношениях режима с советской интеллигенцией.

Апогеем этого курса должен был стать съезд совет-ских писателей. Хотя нет документальных свидетельств о том, что кандидатура Мандельштама рассматривалась для выборов в правление Союза, тем не менее нельзя исключать, что членом союза, а затем и делегатом съезда с совещательным голосом или гостевым билетом, не случись его ареста и ссылки, он мог бы стать с большой долей вероятности.

Повторяем, что Мандельштам был номенклатурным поэтом. Его имя было включено в список-реестр, который был подан Сталину в момент создания оргкомитета ССП в апреле 1932 года и который вождь со вкусом главного кадровика огромной страны исчеркал характерными цифрами, стрелками и фамилиями кандидатов.

В части списка, заключительной по месту, но не по политическому значению, состоявшей из 58 «беспартийных писателей», были имена Пастернака, Бабеля, Платонова, Эрдмана, Клюева и Мандельштама. Причем в скобках указывались крамольные произведения; по некоторым из них были приняты решения «директивных органов». Фамилий Михаила Булгакова, Анны Ахматовой и Михаила Кузмина в этом списке не было. Список был охранной грамотой. В условиях византий-ского значения списков для России Осипа Эмильевича можно было считать реальным членом номенклатуры ССП образца 1932 года. Отныне нельзя было просто так арестовывать упомянутых в списке поэтов и писателей. Тому доказательством будут: дело Николая Эрдмана в 1933 году, а также история с арестом Клюева в изложении Ивана Гронского. Гронский позвонил Ягоде и попросил убрать Клюева из Мо-сквы в двадцать четыре часа. «Арестовать?» — «Нет, просто выслать». Гронский после этого информировал Сталина и получил его санкцию⁵⁴ . Санкцию не на арест, а на административную высылку.

В 1934 году, помимо грандиозного и необычного собы-
тия — съезда Союза писателей, шла подготовка к съезду союза советских архитекторов, а также консолидация финансовой базы композиторского союза. 25 сентября Молотов сообщал в Политбюро: «Московский и Ленинградский Союз советских композиторов обратились в СНК СССР с ходатайством о дотации ввиду тяжелого состояния финансовой базы этих союзов». 5 октября появилось новое заботливое решение Политбюро «Об Архитектурном фонде Союза советских архитекторов СССР». Задача фонда — содействие архитекторам «в улучшении их материально-бытового положения и постоянного повышения их квалификации, а также оказание помощи молодым архитектурным кадрам». Тенденция была налицо: помочь инженерам человеческих душ, а также композиторам, художникам, архитекторам, кинодеятелям, артистам драматических и оперных театров.

Николай Бухарин летом 1934 года

Таков объективный исторический контекст «дела» Мандельштама. Но были в нем и субъективные факторы, которые марксизм приемом фокусника часто объявляет решающими. «Дело» поэта оказалось на перекрестке личных приоритетов и амбиций самого Николая Ивановича Бухарина. Май—июль 1934 года были уникальными месяцами именно для такого астрологического совпадения.

Три темы письма (газета «Известия», Академия наук, Мандельштам) с математической выверенностью констатируют и определяют параметры политической игры Бухарина в момент его ограниченного и дозированного возвращения на политическую сцену. А то, что Бухарин вел политическую игру, не должно вызывать никаких сомнений. В этой игре Мандельштам оказался козырем (так казалось Бухарину).

Карьера Бухарина после изгнания из Политбюро в конце 1929 года привела его на должность начальника Научно-иccледовательcкого cектора ВCНХ CCCР. Из серого здания Делового двора на площади Ногина бывший главный идеолог партии руководил всей научно-технической пропагандой в стране. Руководил и постоянно писал письма вождю. 9 марта 1933 года Бухарин («Здравствуй, Коба») поведал Сталину о своем желании жить: «Хочу продолжать работать. Не хочу иметь никаких правых исторических “хвостов”. В обывателя превращаться не могу. Никаких претензий не имею <...> Твой Николай»⁵⁵ . Многочисленные обращения и настойчивая мольба в адрес «Кобы» (именно так он обращался к Сталину даже в официальной переписке) принесли свои плоды.

В два часа дня 20 февраля 1934 года в Кремле, в «зале заседаний ЦК» (переводя советизмы на монархический русский язык: в Екатерининском зале бывшего Андреевского [Большого Кремлевского] дворца) состоялось заседание Политбюро. Первое заседание после окончания работы «съезда победителей», о судьбе делегатов выборных органов которого мы более или менее знаем. По первому пункту докладывал Сталин. Он отложил в сторону распечатанную на гектографе повестку дня. Символично то, что первым он поднял вопрос идеологический, историко-партийный, стержневой для культовой природы сталинского режима. «Без материала» — отмечено в протоколе Политбюро, а значит, спонтанно, неподготовленно, эффектным жестом фокусника-импровизатора Сталин стал обсуждать вопрос: «О непредоставлении тт. Стецким и Радеком статей для “Истории гражданской войны”».

Провидчески и символически Политбюро открыло новую главу новейшей истории страны темой из недавней истории. Есть у гражданской войны начало, нет у нее конца. Пророчеством прозвучала угроза начальнику агитпропа Алексею Стецкому и заведующему иностранным отделом «Известий» Карлу Радеку. Их обязали сдать не позже конца февраля статьи для первого тома, предупредив, что «невыполнение настоящего постановления к сроку повлечет за собой репрессию» (они будут расстреляны, но не за эти статьи).

Следующие вопросы первого заседания Политбюро ЦК семнадцатого созыва были не менее пророческими. Постановили: комиссиям партийного и советского контроля совместно с управлением народно-хозяйственного учета проверить данные по народонаселению за 1933 год и данные по животноводству и провести на деле исправление недостатков. Следующий вопрос — об организации союзного наркомата НКВД. Докладывал Сталин. Решили: нужно создать НКВД «со включением реорганизованного ОГПУ». Итак, гражданская война как концепция сталинской перманентной революции. Народонаселение и животноводство как действующие лица эксперимента. Союзное НКВД как его штаб.

В этой череде символов не менее значительным звучит следующий пункт. Сталин лично поднял вопрос о редакторе газеты «Известия ЦИКС». Отметки о материале опять нет. Решение: Освободить Ивана Гронского от должности ответственного редактора «Известий» с оставлением его редактором «Нового мира». «б) Утвердить т. Бухарина Н. И. ответственным редактором «Известий ЦИКС» с освобождением его от исполняемой им в настоящее время работы в Наркомтяж-проме». Сталин дописал место работы Бухарина и дважды вставил слово «ответственный» в его новую должность⁵⁶ .

О чем говорит этот бюрократически сухой протокольный перечень пунктов повестки дня забытого заседания Политбюро семидесятилетней давности? Новому курсу (НКВД с включением ОГПУ), заявленному незамедлительно после окончания съезда, придавалось явное либеральное и амнистионное обрамление. Ивана Гронского, уже потерявшего должность председателя оргкомитета ССП, отстраняли от руководства правительственной газетой, а Бухарина переводили из ссылки в научно-промышленных дебрях Министерства индустрии на передовую линию столь любимой им той «единственной гражданской» войны, на полях которой он падет одним из «комиссаров в пыльных шлемах».

Назначение Бухарина редактором «Известий» было знаком времени. Его выступление на съезде партии в череде покаяний бывших оппозиционеров было самым достойным и конкретно-деловым. Хотя амнистия последовала и для других кающихся: Зиновьев стал членом редколлегии «Большеви-
ка» — главного теоретического журнала партии, а Каменев по протекции Горького стал трудиться на посту директора издательства «Академия», его прочили на пост руководителя Института мировой литературы. Но назначение Бухарина было самым престижным и политически значимым. «Извес-
тия» — формально правительственный орган — по замыслу главного садовода становились своеобразной экспериментаторской делянкой в проведении нового курса. Социальные опыты Сталина были сродни мечтаниям Циолковского и химерическим фруктовым плодам Мичурина.

На ниве советских СМИ либеральные и радужные «Известия» были антиподом «Правды». Уже до прихода туда Бухарина эту ауру игривости и непредсказуемого мальчишеского хулиганства газете придавала деятельность и характерные особенности интеллекта Карла Радека (розыгрыш, каламбур). Возвращенный из воронежской ссылки еще в 1930 году, он был направлен именно в «Известия». Работа там была явочным прикрытием его тайной деятельности в «Бюро международной информации» ЦК — темной аналитической структуре, что-то вроде современных фондов политтехнологии. Зная о комбинаторских и фантастически прожектерских особенностях польского коммуниста, можно только предположить об объ-еме работы и о природе проектов БМИ, часть которых иносказательно обыгрывалась на страницах «Известий».

Приход Бухарина в газету казался сенсационным экспромтом только для непосвященных. «Тропку проторил к дыре, посыпанной крупой» (Пастернак), именно блестящий махинатор и не менее яркий публицист Радек — этот раскаявшийся троцкист, дискредитированный на Западе коминтерновскими аферами. Бухарин придал газете более респектабельную ауру, особенно в глазах беспартийной интеллигенции. Стратегиче-ской целью вождя были: принятие конституции СССР и легитимная, с элементами западной представительной демократии, консолидация террористического однопартийного режима.

Руководство писателями — нелегкая задача

Иван Гронский на эту роль не подошел. Он завалил многие, если не все, участки поручаемой ему работы: оргкомитет Союза советских писателей, газету, журнал «Новый мир». Свою тягу к алкоголю он в одном из писем Сталину объяснял и оправдывал необходимостью творческого общения с писателями, которые, как известно, склонны к идолопоклонству Бахусу:

«В заключение я хочу затронуть другой вопрос, связанный с вопросом о так наз. пьянках. Дело в том, что за последние годы я ввязался в большую работу среди интеллигенции, в работу для меня не совсем привычную и чрезвычайно трудную. У меня установились связи с сотнями людей из среды интеллигенции. Многие из них бывают у меня, у многих из них я бываю, все они обращаются ко мне со всякого рода просьбами, приходят посоветоваться, звонят по телефону, пишут письма и т. д. и т. п. Это — своеобразная, большая партийная работа, которая нигде и никем не учитывается, но которая меня буквально выматывает. Я подсчитал как-то телефонные звонки, и получилось, что в день я подхожу в среднем от 100 до 200 раз к телефону. Можно было бы не подходить к телефону, но ведь эта публика страшно обидчивая. Не подойдешь к телефону, не зайдешь в гости к кому-либо или если время от времени не пригласишь к себе, — обидятся эти люди, и обиды эти, к сожалению, очень легко переходят на партию и на советскую власть, не говоря уже о литературных организациях. Кроме того, все они грызутся между собою, интригуют, сплетничают, льстят, пытаются сколотить в своих интересах всякого рода беспринципные группы и группочки. Во всем этом нужно разбираться, быть в курсе всей этой мышиной возни и гнуть, гнуть свою линию, не портя отношений с каждым из писателей и художников, но и не уступая им ни в чем. Я еще никогда не вел такой трудной и такой дьявольски сложной работы. А так как на эту работу я поставлен партией и срыв на этой работе будет в какой-то мере ударом по партии, я делаю все, отдаю все, что имею, не жалея ни здоровья, ничего для того, чтоб это поручение партии выполнить, и выполнить возможно лучше. Я знаю, что на этой работе провалились такие люди, как [редактор “Красной нови” Александр] Воронский, [редактор “Нового мира” Вячеслав] Полонский и рапповцы, специально занимавшиеся литературой и искусством в течение ряда лет. У них были накопленные годами знания в этой области. У меня этих знаний нет. Я вынужден по ходу изучать предмет, знакомиться с текущей литературой и всей этой штукой руководить, имея еще на своих плечах газету и ряд других нагрузок.

Может быть, я плохо выполняю работу среди интеллигенции, может быть, я не гожусь для этой работы, тогда нужно заменить меня другим работником, но работу эту надо вести, т. к. эта работа есть, по сути, борьба за интеллигенцию. Если мы не поведем за собой интеллигенцию, поведет ее за собой враг. Это я чувствую буквально на каждом шагу.

Я прекращу всякие пьянки, но встречаться с представителями интеллигенции я должен и вести работу среди них обязан. Выпивать я не буду совершенно, но уничтожит ли это сплетни, которые создаются буквально на каждом шагу? Думаю, что это сплетни не уничтожит. На сплетни я никогда и никому не жаловался, но когда они превращаются в метод борьбы, о них нужно сказать»⁵⁷ .

Смещение Гронского, который в момент апрельского постановления был назначен главным комиссаром оргкомитета ССП, сигнализировало об изменении курса Сталина в отношениях с попутчиками, хотя с Радеком у Гронского отношения были неплохие (в письме он называл его: «Дружище Карл!»).

В январе 34-го на съезде «победителей» Бухарин был избран кандидатом в члены ЦК. Усилилась его роль в Академии Наук. Но для истории советской культуры и литературы более значительным оказался факт, не зафиксированный в явных решениях Политбюро. Где-то в мае-июне была подготовлена новая повестка дня Первого съезда писателей. Радикально измененная, она поручала Бухарину выступить на съезде с докладом о советской поэзии. Докладчик получал карт-бланш для трактовки советской поэзии и советских поэтов. На некоторое время Бухарин назначался наместником Сталина в царстве поэзии, чрезвычайным комиссаром с мандатом «Инстанции». Мандельштама (под гарантию Пастернака) спасут именно благодаря этому монаршему мандату.

В конце мая 1934 года Бухарин получил еще одно подтверждение твердости его положения на бирже советской власти. Была утверждена редколлегия очередного горьковского издательского проекта — книги «Люди первой и второй пятилетки». 31 мая Сталин дает добро на записку Стецкого от 27 мая. Резолюция Сталина: «Пункт 3. Главную редакцию книги поручить тт. Бухарину, Стецкому, Мехлису. И. Сталин». Проект решения был более благоприятен по отношению к Бухарину, но вождь решил умерить пыл номенклатурного вос-
торга.

«Проект. Постановление Политбюро ЦК

1. Согласиться с предложением А. М. Горького о написании книги “Люди первой и второй пятилетки”.

Задача книги — показать в художественных образах социалистическую переделку людей в классовых боях за социализм и за овладение техникой в первой и второй пятилетке и революционное преобразование России старой, капиталистической в страну социализма. Книга должна быть написана коллективом писателей и издана к 1 января 1936 г.

2. Поручить издательству “Известия” выделить необходимые средства для работы над созданием этой книги.

3. Главную редакцию книги поручить Н. И. Бухарину (вычеркнуто Сталиным. — Л. М.). Бюро писательского коллектива утвердить в составе: Н. Бухарин, Горький, Мехлис*, Радек*, Ф. Гладков, Бр[уно] Ясенский, Г. Корабельников,
Б. Агапов, Ставский*, Шолохов*, Киршон*⁵⁸ ».

С такой же авторитарной уверенностью в решении любимых кадровых головоломок вождь вскоре будет добавлять любимых и вычеркивать провинившихся кандидатов в спи-ски правления (пленума), секретариата, президиума ССП. Пар-тийная пирамидальность постоянно, даже в случае с изданием книги воссоздавала пейзажи цековских коридоров с ковровыми дорожками, часовыми, графинами при граненых стаканах на пломбированных тумбочках. Для живых людей первой и второй пятилеток готовилась пустынная долина без надгробных памятников под общим куполом нового мирового порядка и всевидящим оком высшего вождя, замену которому на альтернативной основе не подготовили. А тройки становились пятерками, шестерками, семерками — колоды карт вскоре могло не хватить.

Бухарин готовит доклад на съезде писателей

10 июля Бухарин уезжает в отпуск в Кабардино-Балкарию. Его друг — местный партийный босс Бетал Калмыков любил приглашать московских писателей. Из Кабарды Бухарин пишет Сталину:

«Дорогой Коба, посылаю тебе свой доклад на писатель-ском съезде (вернее кпис[ательскому] съезду). Я здесь, в Нальчике, его дописывал, предварительно убив время на чтение поэтов. Очень и очень тебя прошу, чтоб не вышло недоразумений, его прочесть. Я сделал его по-серьезному, и да не смутит тебя его первая часть (вернее, 2 первые главы), — потом будет веселее. Одновременно посылаю 2-ой экз[емпляр] своему другу Стецкому. И 3-й — Юдину. Жму руку. Здесь идут ливни все время, но публика работает день и ночь, сегодня сдают все колосовые (первые в Союзе), работают зверски — урожай прекрасный (поливка была изумительная), дадут по 1,5 п[удов] на трудодень в среднем. Еще раз привет! Здорово дела идут в Европе. Твой Н. Бухарин»⁵⁹ .

Доклад если и сохранился, то где-то в закромах прези-
дентского архива, в бывшем фонде № 35 (Политбюро), в папках о Всесоюзном съезде. «Доклад не вернулся» — помечено карандашом на письме Бухарина и отмечено: «Изъято из дела: «О Всесоюзном съезде писателей 1932 / 34 г.»⁶⁰.

Такова предыстория доклада Бухарина о поэзии на съезде писателей.

Жданов в своем письме — доносе на Бухарина, отправленном Сталину на юг после окончания съезда, будет говорить не о докладе Бухарина. «Инстанция» формально не одобряла доклады писательского съезда, но, судя по косвенным деталям, Сталин ознакомился, а возможно, и исправил тексты. Жданов будет говорить только о заключительном слове Бухарина, которое по негласной партийной традиции носило менее обязательный и более либеральный характер. Докладчик отвечал на замечания и критические комментарии. Недовольство Жданова — это не только выражение глухого сопротивления части литературной и особенно поэтической номенклатуры (Демьян Бедный, Безыменский), но и номенклатуры политической, того нового класса, которому «заумь» Бухарина была элементарно непонятна. Этот класс говорил на другом русском языке — смеси языка персонажей Платонова и Зощенко.

Критика Жданова была скорее разрушительно-охранительной и ретроградной, чем конструктивной программой. Не случайно то, что именно эту часть письма Сталин в своем ответе от 6 сентября 1934 года оставит без внимания. Зато примет эстафету в критике Горького. Аппарат мог интерпретировать это в том смысле, что атаке на Бухарина добро дано не было.

Примечательно и другое: Жданов поднимет вопрос о «канонизации» Маяковского. Эта деталь свидетельствует о том, что в 1935 году спонтанная реплика Сталина в виде резолюции на письме Лили Брик будет хорошо продуманным, подготовленным и выверенным во времени экспромтом. Именно фильтрованная резолюция из-под пера Сталина, а не из уст Бухарина на Первом съезде писателей обеспечит посмертную славу «агитатору, горлану, главарю». Бухарин отсрочил на несколько лет гибель Мандельштама. В этом — главный итог его кратковременного наместничества в царстве советской поэзии летом тридцать четвертого года.

 

(Окончание в следующем номере.)

 

г. Торонто

 

¹ «Жму Вашу руку, дорогой товарищ». Переписка Максима Горького и Иосифа Сталина. Публикация Т. Дубинской-Джалиловой и
А. Чернева // Новый мир. 1998. № 9. С. 157.

² Речь Сталина в Кремле 2 мая 1933 года (РГАСПИ. Ф. 558.
Оп. 11. Ед. хр. 1117. Л. 9).

³ РГАСПИ. Ф. 669. Оп. 1. Ед. хр. 14. Л. 67.

⁴ РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Ед. хр. 136. Л. 107.

⁵ Зелинский К. Одна встреча у Горького // Вопросы литературы. 1991. № 5. С. 144—170.

⁶ 18 января 1947 года (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 872.
Лл. 38—40).

⁷ Заверенная машинописная копия. На первой странице письма автограф Сталина: «Березовский». В письме подчеркивания рукой неизвестного (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 1116. Лл. 18—19).

⁸ См.: Неопубликованная речь товарища Сталина / Вступление и публикация Леонида Максименкова // Новая модель. № 3. 2002.
5 ноября. С. 40—41.

⁹ Постановление ЦК от 23 апреля 1932 года ликвидировало ассоциации пролетарских литературных и музыкальных деятелей. Предлагалось создать единый Союз советских писателей, а также союзы «по линии других видов искусства». Выполнение постановления затянулось на десятилетия. Судя по поданным Кагановичу и Сталину спискам кандидатов в члены СПП, писатели-коммунисты, помимо рапповцев, были в то время поделены на пять групп: не входящие в РАПП (такие, как Бедный, Павленко, Михаил Кольцов), группа «Кузница» (Гладков, Березовский и др.), «стоящие особняком в РАПП» (Безыменский, Жаров, Билль-Белоцерковский), группа Панферова (Серафимович, Ставский и др.) и группа Международного объединения революционных писателей (МОРП) — коминтерновского эквивалента РАПП (Бруно-Ясенский, Гидаш и др.). Кроме этого, была выделена группа пролетарско-колхозных писателей и группа «Перевал». Беспартийные писатели перечислялись без групповых характеристик.

¹⁰ Российская ассоциация пролетарских писателей (1925—1932), фактически была органом ЦК в художественной литературе и эффективным рупором Сталина.

¹¹ Георгий Никифоров (1884—1939) — писатель, член компартии с 1917 года. Входил в пролетарские литобъединения «Кузница» и «Октябрь». Согласно «Литературной энциклопедии» (1968), «разоблачал врагов пролетариата — обюрократившихся аппаратчиков, приспособленцев, стяжателей». Это не спасло его от расстрела в годы сталинских чисток.

¹² Тезис об «опоздании» — одна из классических формул сталинского стиля руководства. Самокритика по поводу запоздалости принятия правильных решений особое значение приобретет осенью 1936 года, когда при смещении Ягоды с поста наркома НКВД Сталин в знаменитой инструкции Кагановичу и Молотову напишет о том, что чекисты опоздали на несколько лет в «деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока». Однако в случае с РАПП Сталин слукавил. Постановление готовилось несколько лет. Готовили его сами рапповцы, и в первую очередь Леопольд Авербах. Эпохальное решение оказалось направленным именно против его авторов и разработчиков.

¹³ В постановлении от 23 апреля было сказано: «Объединить всех писателей, стоящих за политику советской власти и стремящихся участвовать в социалистическом строительстве, в единый союз советских писателей с коммунистической фракцией в нем». Парадокс апрельского постановления заключался в том, что часть разогнанных коммунистов из РАПП тут же воскресла в комфракции оргкомитета союза писателей. Другая часть и прежде всего Леопольд Авербах были отстранены. Иных коммунистов-писателей у Сталина не было. Фракционная борьба и склока немедленно возобновились уже в новом союзе. Этот кризис и вызвал комментарий Сталина. «Коммунистиче-ские фракции» в творческих союзах в поздние годы станут «парткомами».

¹⁴ Борис Пильняк (Boгаy; 1894—1937) — русский писатель. В 20-е годы партия в решениях своих директивных инстанций разгромила его произведения «Повесть непогашенной луны» и «Красное дерево». Репрессирован.

¹⁵ Первый съезд советских писателей созывался дольше, чем предполагалось. Первоначально его должны были провести в Москве в июне 1933 года, но собрался он в августе 1934 года. Оргкомитет писателей РСФСР создан не был, а Первый съезд писателей Советской России будет созван только через двадцать пять лет.

¹⁶ Александр Фадеев (1901—1956) — в 1926—1932 годах один из руководителей РАПП. Быстро перестроился и стал зам. председателя оргкомитета ССП, затем последовательно: членом президиума, правления, секретарем ССП, генеральным секретарем, председателем правления Союза писателей. Покончил жизнь самоубийством через три месяца после исторического ХХ съезда КПСС.

¹⁷ «Бруски» — роман в четырех частях Федора Панферова (1896— 1960) — публиковался в 1927—1937 годах. Последняя часть подверг лась определенной цензуре, особенно в части трактовки образа Сталина и его взаимоотношений с Лениным в последние годы его жизни. Еще 14 августа 1928 года Молотов писал Сталину на юг: «“Бруски” прочту; меры по использованию романа в печати, кино и пр. примем. Если не ошибаюсь, в “Пр[авде]” с месяц назад была статья (“подвал”) Лунач[арско]го о Панферове. Не читал, но тоже прочту» (РГАСПИ.
Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 767. Лл. 109—110).

¹⁸ «Страх» — пьеса Александра Афиногенова (1904—1941) — поставлена в 1930 году в Ленинградском академическом театре драмы и в Московском МХАТе. Его следующая пьеса — «Ложь», которая будет посвящена классовой борьбе внутри большевистской партии, а также теме идейного перевоспитания старых и формирования молодых партийцев, вызовет резкое неприятие Сталина (май 1933-го) и запрет пьесы. Позднее, осенью 1933 года. Сталин отвергнет и ее второй вариант.

¹⁹ Вопрос о названии главного метода советской литературы в партийном делопроизводстве обсуждался долго. В предварительном проекте резолюции ЦК по художественной литературе, представленном Лазарю Кагановичу еще в марте 1930 года, этот метод назывался «диалектико-материалистическим»: «задача овладения методом материалистической диалектики должна быть поставлена во главу угла своей творческой работы». Каганович уточнил: «поставлена пролетарскими писателями» (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 114. Ед. хр. 232.
Л. 225об.). В январе 1931 года это требование еще больше конкретизировалось: «метод материалистической диалектики не мирится с пассивно-созерцательным отношением к действительности, он требует от художников уменья найти основные тенденции развития, в сегодняшней действительности видеть ее завтрашний день» (там же.
Л. 216).

²⁰ Согласно далеко не полному дневнику посещений кабинета Сталина, Авербах встречался со Сталиным 19 ноября 1930 года,
2 июня и 6 декабря 1931 года и 11 мая 1932 года. Примерно этими датами и помечены проекты постановления ЦК по литературным организациям и по художественной литературе.

²¹ Беспартийный писатель Леонид Леонов (1899—1994) задавал вождю и много других вопросов. В конце 1930 — начале 1931 года в одном из писем вместе с другим беспартийным большевиком Всеволодом Ивановым (1895—1963) они умоляли вождя: «Нам очень хотелось бы получить возможность повидать Вас и поговорить по поводу современной советской литературы. Ваши высказывания по целому ряду вопросов, связанных с экономикой промышленности, сельского хозяйства и пр., внесли огромнуюясность в разрешение многих сложнейших проблем нашего строительства. Отсутствие такой же четкой партийной установки в делах литературы вообще заставляет нас очень просить Вас уделить нам хотя бысамое краткое время для такой беседы, тем более что нам хорошо известно Ваше постоян-ное внимание к этой области искусства» (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 735. Л. 79).

²² Октав Мирбо — французский писатель (1848—1917). В начале ХХ века широко переводился в России.

²³ 2 октября 1920 года в речи на III съезде комсомола Ленин, в частности, сказал: «Мы можем строить коммунизм только из той суммы знаний, организаций и учреждений, при том запасе человеческих сил и средств, которые остались нам от старого общества <…> Но вы сделали бы огромную ошибку, если бы попробовали сделать тот вывод, что можно стать коммунистом, не усвоив того, что накоплено человеческим знанием» (Ленин о молодежи. М., 1974. С. 406—409).

²⁴ Этот тезис спустя несколько лет будет развит до масштаба философского учения венгерским философом, литературоведом и эстетиком Дьердем Лукачем (1885—1971). Лукач, с 1929-го по 1945-й год живший в эмиграции в Москве, опубликовал «Исторический роман» (1937) и «Историю реализма» (1939). В этих фундаментальных исследованиях на сотнях страниц и на многих примерах иллюстрируется именно этот сталинский тезис, за что в 1940 году Лукач и его редактор и ментор Михаил Лифшиц навлекли на себя грозное постановление ЦК и изгнание со страниц литературоведческих журналов. Вдобавок были закрыты и журналы, где они печатались.

²⁵ Из воспоминаний П. Лафарга о Марксе: «По временам Маркс ложился на диван и читал романы, причем иногда начинал сразу несколько книг, читая их попеременно». Читал Филдинга, Поль де Кока, Чарлза Левера, Александра Дюма-отца, Вальтера Скотта («роман которого “Пуритане” он считал образцовым произведением»). — см.: К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве. Т. 2. М., 1983. С. 534.

²⁶ Владимир Билль-Белоцерковский (1885—1970) — русский писатель и драматург. В пьесе «Шторм» (1926) впервые на советской сцене показана ведущая роль ВКП(б). Пьеса «Голос недр» (1929) посвящена восстановлению Донбасса, «Жизнь зовет» (1934) — формированию советской научной интеллигенции. Билль окажется в центре литературно-партийной дискуссии зимой 1928—1929 годов и героем и адресатом нескольких писем Сталина.

²⁷ В конце 20-х годов Сталин с завидным упорством защищал Билля-Белоцерковского. Из письма Осинскому: «Вполне присоединяюсь к Вашей оценке пьесы “Голос недр”. Мне кажется, что т. Билль-Белоцерковский — один из способнейших (наших) драматургов. Обещаю сделать все возможное для ограждения т. Белоцерковского от нападок. С ком. приветом И. Сталин. 25.1.-29 г.» (РГАСПИ. Ф. 558. Оп.11. Ед. хр. 780. Л. 28). Но к году тридцать третьему вождь разочаровался в писателе, заподозрив его в бездарности. Сталин прочитал компетентное заключение на его пьесу «На гребне жизни», в котором были такие выводы: «Пьеса ничему не учит. Написать ее не стоило особых усилий для человека, владеющего пером. Потуги на “проблемность” оказались не реализованными ни в действии, ни в слове. Если бы термин “коммунист” не употреблялся на каждой странице, то пьесу вполне можно было бы отнести на век назад и назвать так, как такие пьесы назывались: “Мещанская драма”». Сам автор, посылая пьесу вождю, считал по-иному: «пьеса эта — трагедия, является новым словом в советской драматургии» (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 711. Лл. 73-75).

²⁸ Заверенная машинописная копия. Незначительная орфографиче-ская правка ручкой с красными чернилами (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 1116. Лл. 20-27).

²⁹ Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 45. 1964. С. 345.

³⁰ РГАСПИ. Ф. 88. Оп. 1. Ед. хр. 469. Л. 18.

³¹ Исторический архив. 2001. № 3. С. 50.

³² Галушкин А. «Вы, вероятно, знаете поэта О.Э. Мандельштама...» Николай Бухарин об Осипе Мандельштаме // Русская мысль. Париж. 2000. 8 июня.

³³ РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр 709. Л. 155.

³⁴ Оригинал синими чернилами рукой Сталина. Пометка: «Поступило из НКВД (арх. Стецкого)» 28.11.38 г. (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11.
Ед. хр. 803. Л. 76об.).

³⁵ РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 709. Л. 126.

³⁶ РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Ед. хр. 52. Л. 28.

³⁷Письма Н. И. Бухарина последних лет. Август—декабрь 1936 г. / Публикация Юрия Мурина // Источник. 1993. № 2. С. 12.

³⁸ Автограф синими чернилами на типографском бланке от-
ветственного редактора газеты «Известия ЦИК СССР и ВЦИК»
Н. И. Бухарина. Резолюция Сталина — автограф синим карандашом. Пункт третий письма отмечен красным карандашом. Подчеркивания в тексте — Бухарина. На Л. 167об. пометка неизвестного карандашом о том, что документ поступил в июне 1934 года (РГАСПИ. Ф. 558.
Оп. 11. Ед. хр. 709. Лл. 167, 167об.).

³⁹ См. примеч. 37.

⁴⁰ Радзинский Э. Сталин. М., 1999. С. 330.

⁴¹ О неосоветской школе фальсификации архивных документов
см.: Максименков Л. Еще раз о критике археографических приемов
Д. А. Волкогонова // Свободная мысль. 1993. № 3. С. 44—51. О за-океанской исторической постсоветологии см.: Максименков Л. Американцы на свидании с советской историей // Свободная мысль. 1995.
№ 2. С. 97—102.

⁴² Радзинский Э. Указ. соч. С. 330.

 ⁴³ РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 827. Л. 32.

⁴⁴ Мурин Ю. Писатель и вождь. М., 1997. С. 147.

⁴⁵ РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 709. Л. 94.

⁴⁶ Под подписью Сталина стоят подписи Ворошилова и Орджоникидзе. Фактически вопрос оформлен как решение Политбюро, а следовательно, приказ Ягоде (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Ед. хр. 6019. Л. 1).

⁴⁷ РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 66. Л. 13.

⁴⁸ Там же. Л. 125.

⁴⁹ РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 717. Л. 101.

⁵⁰ РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 775. Лл. 112, 113.

⁵¹ 30 ноября 1950 года В. Н. Меркулов — Сталину при назначении на пост министра Государственного контроля. (РГАСПИ. Ф. 558.
Оп. 11. Ед. хр. 775. Л. 127).

⁵² РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 789. Лл. 60—62.

⁵³ РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 789. Лл. 63—65.

⁵⁴ Шенталинский В. Рабы свободы в литературных архивах КГБ. М., 1995. С. 266—267.

⁵⁵ РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 709. Л. 93.

⁵⁶ РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Ед. хр. 1012. Л. 8.

⁵⁷ РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 725. Лл. 49—58.

⁵⁸ Фамилии, отмеченные «*», добавлены Сталиным. РГАСПИ.
Ф. 17. Оп. 163. Ед. хр. 1025. Л. 119.

⁵⁹ РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 709. Л. 169.

⁶⁰ Там же. Л. 169об.