Причины действий человеческих обыкновенно бесчисленно сложнее и разнообразнее, чем мы их всегда и потом объясняем, и редко определенно очерчиваются.
«В наш век, право, точно порода другая... Тогда люди были как-то об одной идее, а теперь нервнее, развитее, сенситивнее, как-то о двух, о трех идеях зараз... теперешний человек шире, — и, клянусь, это-то и мешает ему быть таким односоставным человеком, как в тех веках…»
«Идиот».
В художественном произведении имеется фраза или эпизод, передающие сокровенные смыслы, о которых сам писатель чаще всего (а то и никогда) не задумывается. Такими кажутся мне слова, вынесенные в эпиграф: в первом случае говорит автор, во втором — один из его персонажей, князь Мышкин, по содержанию же оба высказывания близки.
Да, причины действий человека не помещаются в объяснения, в том числе в его собственные, — вот почему его нельзя свести к одной мысли. Только ли это особенность нашего времени или этак было всегда — сейчас неважно. Замечу лишь, что идея многосоставности человека нередко возникает в романе «Идиот», ограничусь одним примером. Князь Мышкин беседует с Келлером о двойных мыслях, одновременно существующих в уме: «Бог знает, как они приходят и зарождаются». Тут появляется Лебедев чуть ли не для того, чтобы подтвердить суждение князя: «...И слово, и дело, и ложь, и правда — всё у меня вместе, и совершенно искренно».
Достоевский сам определил свою книгу в известном письме к С. Ивановой (1(13) января 1868 года): «Идея романа — моя старинная и любимая, но до того трудная, что я долго не смел браться за нее <...> Главная мысль романа — изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете, а особенно теперь <...> Потому что это задача безмерная. Прекрасное есть идеал, а идеал — ни наш, ни цивилизованной Европы еще далеко не выработался. На свете есть одно только положительно прекрасное лицо — Христос, так что явление этого безмерно, бесконечно прекрасного лица уж конечно есть бесконечное чудо»1.
Таковы намерения писателя, а они, как известно, осуществляются не часто, и смысл созданного выходит или больше задуманного, или попросту другим. Читатель, исследователь имеют достаточно оснований не принимать авторских соображений в расчет либо доверять им с осторожностью.
И еще одно: прекрасный человек, идеал не выработался, хотя автор знает, каков он, — Христос. Следовательно, идеалом нашим и остальной Европы должны стать евангельские отношения. Царство Божье — «бесконечное чудо».
Повторяю, намерение и результат, как правило, не совпадают, и не только потому, что причины действий человека разнообразнее его же логики. Конечно, и поэтому тоже, но еще и потому, что в творчестве — в создании художественной действительности, которая во многом не совпадает с обыденной, превосходя ее полнотой, — художник сам себя не контролирует до степени, необходимой надежному рациональному суждению. Он создает эту действительность, творит ее от полноты своих сил, тогда как в оценках и собственного творения, и реальности участвует одна рациональная способность, как раз и отвечающая за авторские намерения. Противоречие изображения и суждения о нем как полноты и частичности — вот, я полагаю, отчего в громадном большинстве случаев авторские планы оказываются беднее художественного результата.
В «Записках из подполья» Достоевский, не задаваясь таковой целью, разъяснил только что названное противоречие: «...Рассудок, господа, есть вещь хорошая, это бесспорно, но рассудок есть только рассудок и удовлетворяет только рассудочной способности человека, а хотенье есть проявление всей жизни, то есть всей человеческой жизни, и с рассудком, и со всеми почесываниями <...> Рассудок знает только то, что успел узнать <...> а натура человеческая действует вся целиком, всем, что в ней есть, сознательно и бессознательно...».
Творчество — то же хотение, авторские же намерения черпают из рассудочных способностей; в творчестве человек действует целиком и потому часто вопреки рассудку. Сейчас это как будто общепризнано, хотя для понимания художественной идеологии Достоевского эта мысль важна.
«Записки из подполья» (1864) опубликованы спустя год после «Записок из Мертвого дома», суммирующих четырехлетний каторж-ный опыт писателя. Он вынес из каторги убеждение: «...вот я теперь силюсь подвести весь наш острог под разряды; но возможно ли это? Действительность бесконечно разнообразна сравнительно со всеми, даже и самыми хитрейшими, выводами отвлеченной мысли и не терпит резких и крупных различений. Действительность стремится к раздроблению» (здесь и далее в цитатах жирный курсив мой. — В. М.).
К раздроблению чего и на что? Массы на индивидов — в этом Достоевский удостоверился на каторге, хотя, конечно, знал и прежде, но знанием отвлеченным, а тут убедился, так сказать, вживую. Ну а если индивид, — никакие общие правила, резкие и крупные различия не годятся безоговорочно, каждому свое правило, к человеку нельзя подходить с общим суждением, законы природы и логики в его случае не всесильны, ибо он не умещается в них весь и не попадает целиком ни под какое обобщение.
«И всё это от самой пустейшей причины, об которой бы, кажется, и упоминать не стоит: именно оттого, что человек, всегда и везде, кто бы он ни был, любил действовать так, как хотел, а вовсе не так, как повелевали ему разум и выгода <...> Свое собственное <...> хотенье, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз <...> — вот это-то всё и есть та самая, пропущенная, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и от которой все системы и теории постоянно разлетаются к черту» («Записки из подполья»).
Известно, что эта книга содержит решительное возражение проекту всеобщего благоденствия, изложенному Чернышевским в романе «Что делать? Из рассказов о новых людях». Автор утверждает наличие универсальных принципов, которые рано или поздно заставят людей отказаться от нерационального образа жизни. Такие люди уже появились, их Чернышевский именует «порядочными». Сейчас их, правда, мало, но число их «растет с каждым годом». «А со временем это будет самым обыкновенным случаем, а еще со временем не будет бывать других случаев, потому что все люди будут порядочные люди. Тогда будет очень хорошо».
Так думал, и почти в тех же понятиях, не один Чернышевский. Журнал «Дело» (№ 4—5 за 1868 год, когда Достоевский работал над «Идиотом») опубликовал развернутую рецензию П. Ткачева на несколько художественных произведений, вышедших на Западе. «Мы видим из этих романов не только современного человека таким, каким он есть, но и каким он должен быть, по понятиям мыслящего меньшинства нашего времени». «Отличительный признак людей будущего состоит в том, что вся их деятельность, даже весь образ их жизни определится одним желанием, одною страстною идеею — сделать счастливым большинство людей <...> Эта идея совершенно сливается с понятием о их личном счастьи». «...Люди будущего — неизбежный результат нашего умственного прогресса...»2.
То ли еще не наступило будущее, о котором писал Ткачев, то ли никакого умственного прогресса нет и в помине, но прошло свыше ста лет, а теперешние люди все еще далеки от обещанных Ткачевым. Его последние слова напоминают логику Чернышевского: сегодня порядочных людей мало, завтра их станет больше, а потом все будут порядочными.
Подобным логике и мышлению и возражал Достоевский. Каторжный опыт, читаемый в «Записках из подполья», привел его к мысли, что всем никогда не будет хорошо; что люди будущего — книжная фикция, умственный мираж. Во-первых, человек есть индивид и у каждого свое «хорошо», а посему невозможно универсальное благополучие. Во-вторых, зло — составной элемент жизни наряду с добром, одно без другого не существует, как и жизни нет без каждого из них. Поэтому всеобщего «хорошо» не будет, и гипотеза «все люди порядочные» нереализуема.
Вскоре после «Записок из подполья» выходит «Преступление и наказание». В черновиках под заглавием «Идея романа» сказано: «Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием». «Человек не родится для счастья. Человек заслуживает свое счастье, и всегда страданием <...> приобретается опытом pro и contra, которое нужно перетащить на себе» (7, 154—155).
Идут на ум «Записки из подполья»: «И почему вы так твердо, так торжественно уверены, что только одно нормальное и положительное, — одним словом, только одно благоденствие человеку выгодно? Не ошибается ли разум-то в выгодах? Ведь, может быть, человек любит не одно благоденствие? Может быть, он ровно настолько же любит страдание? Может быть, страдание-то ему ровно настолько же и выгодно, как благоденствие?» «Страдание — да ведь это единственная причина сознания».
Совпадение свидетельствует: роман о Раскольникове нужно читать в границах сложного литературного контекста, разумея и предыдущее творчество Достоевского, и его литературное окружение, и популярные в 60-е годы идеи. Тогда имеются поводы утверждать, что в «Преступлении и наказании» тоже слышны возражения Чернышевскому; что Раскольников, с одной стороны, радикальный единомышленник героев «Что делать?», а с другой — опро-вергает их убеждения и вообще социалистические (освободитель-ные)умонастроения, набиравшие силу в России. В черновиках есть прямые отсылки к этим взглядам, например одно из соображений Сви-дригайлова: «Главная мысль социализма — это механизм» (7, 161).
Среди черновых материалов попадаются заметки, комментирующие мотивы Раскольникова в окончательном тексте. «В его образе выражается в романе мысль непомерной гордости, высокомерия и презрения к этому обществу. Его идея: взять во власть это общество [позже Достоевский дописывает], чтобы делать ему добро» (7, 155).
Задуман герой, выражающий убеждения социальных радикалов, он принимается за дело, по мнению писателя, принципиально неисполнимое. К таковым радикалам, говоря попутно, принадлежал и сам Достоевский до каторги, куда попал, в сущности, именно за эти взгляды. Публичное чтение письма Белинского к Гоголю и присутствие у Спешнева во время чтения «возмутительного сочинения поручика Григорьева “Солдатская беседа”» — таково обвинительное заключение суда3 — только предлог, некая юридическая зацепка.
Так вот, Раскольников собирается решить задачу, не имеющую решения: и добра нельзя сделать всему обществу, поскольку оно состоит из индивидов, и неискоренимость зла делает затею неосуществимой. Человек не родится для счастья, он его добывает страданием, то есть личным сопротивлением злу — эту мысль Достоевский обдумывает в черновиках. В окончательном тексте кое-что из этих «черновых» соображений сохраняется, в частности, в диалоге Сони и Раскольникова:
«— Что же, что же делать? — истерически плача и ломая руки повторяла Соня.
— Что делать? (автор как будто с умыслом повторяет формулу Чернышевского. — B. M.). Сломать, что надо, раз навсегда, да и только и страдание взять на себя! <...> Свободу и власть, а главное власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником!.. Вот цель!»
Те же страдание и власть, что в черновиках, и тоже ради добра — избавления от зла, но в итоговом тексте Раскольников невольно для себя выговаривает ту самую особую логику власти, которая — помимо прочего — делает добро призрачным: власть, задуманная как средство, всегда становится целью — естественное превращение любых властных намерений, чем бы те ни были рождены.
Название романа имеет несколько смыслов, один из них предполагает: наказание Раскольникова состоит в том, что он спутал две логики — власти и добра, не догадался об их несовместимости, не понял, что попал в неразрешимoe противоречие. Если точно хочешь добра человечеству, откажись от этой идеи, всеобщее благо невозможно, для него необходимо взять власть, а это и делает цель недостижимой, вместо добра ею становится власть.
Двойное убийство, совершенное Раскольниковым, доказывает, что всякий благодетель человечества оказывается палачом/убийцей человека, и стремление к всеобщему благу оборачивается всеобщим несчастьем. В этом отношении «Преступление и наказание» интегрирует художественный опыт «Записок из Мертвого дома» и «Записок из подполья», что надлежит учитывать, рассуждая о содержании «Идиота»: его художественная идеология дает другой ответ на страдальческий вопрос Сони: «Что же, что же делать?»
Из черновиков к «Идиоту» ясно: безымянный пока герой будущего романа имеет много черт, напоминающих Раскольникова. Отбрасывая второстепенные оговорки, это по существу одно лицо.
«Идиот говорит, смотрит и чувствует как властелин. Он уходит и шатается по Петербургу <...> курса не кончил». «Страсти у Идио-та сильныя <...> гордость непомерная» (9, 142, 141).
В черновиках к «Преступлению и наказанию» встречаются похожие куски. «Выходит, бродит и мечтает...» (7, 137). «В его образе выражается в романе мысль непомерной гордости» (7, 155).
Там же Соня говорит: «Русский народ всегда, как Христос, страдал...» (7, 134). Вспоминается сопоставление с Христом Князя в черновиках к «Идиоту» (дважды запись): «Князь Христос» (9, 246, 249) и неоднократные аналогии Мышкина с Христом в окончательном тексте (сцены с детьми в Швейцарии, близость с Рогожиным—разбойником, пощечина от Гани, несостоявшаяся свадьба с Настасьей Филипповной—Магдалиной).
Изучая черновые варианты романа, И. Битюгова сделала наблюдение: «К сцене встречи Идиота в вагоне с генеральским семейством примыкает набросок, сделанный среди записей к “Преступлению и наказанию”...» Этот набросок приводится (9, 164).
Наконец, последнее. Среди набросков и планов 1867—1870 годов находится «тема под названием “Император”» (9, 113). Ее датируют октябрем-ноябрем 1867 года (9, 486) — как раз в эту пору обдумывался «Идиот», и упомянутая тема является одним из материалов к роману. Речь шла об известном эпизоде русской истории: молодой Мирович попытался освободить содержавшегося в заточении Ивана (VI) Антоновича. После смерти императрицы Анны в 1740 году его, младенца, объявили императором, но спустя год Елизавета, дочь Петра I, свергла его и заточила в Шлиссельбург. При попытке поручика Мировича освободить Ивана в 1764 году (правила уже Екатерина II) Иван, ровесник Мировича, был убит в возрасте 24 лет.
Об этом Достоевский собирался писать роман. «Мирович в энтузиазме показывает ему оборотную сторону медали и толкует, сколько, став императором, он может сделать добра» (9, 114).
Все та же идея: взять власть, чтобы делать добро. Она не покидает писателя и во время работы над «Идиотом», хотя уже в «Преступлении и наказании», похоже, решительно осуждена.
Близость черновых материалов к разным романам, деталей в законченных текстах свидетельствует, я полагаю, что автор обдумывал какую-то группу идей; из них, судя по черновикам, с большой вероятностью схематически вычленяются две. Первая: мир устроен плохо, люди страдают. Вторая: с этим нужно что-то делать. Но что? Не случайно в черновиках к обеим книгам автор, помимо темы «власть и добро», акцентирует идею нового человеческого типа. Не исключено, что с ним связываются надежды на перемену негодного мироустройства. В этой акцентировке мне слышится опять-таки возражение «новым людям» Чернышевского, Ткачева, их последователям, с которыми Достоевский принципиально расходится. У Чернышевского новый тип возникает по мере изменения общественных условий. У Достоевского новые условияжизни могут (только могут!) появиться в результате обновления человека, на это указывает, к примеру, фраза из черновиков к «Идиоту»: «...Он был “верен сладостной мечте” — восстановить и воскресить человека!» (9, 264).
Из истории Раскольникова следовало: бесспорно, мир никуда не годится, но всякая переделка его во имя всеобщего блага, рая на земле, сделает его еще хуже, ибо возможна лишь посредством насильственных мер, иначе зло не отступит. Об этом постоянно дума-ет Раскольников: «Сила, сила нужна: без силы ничего не возьмешь; а силу надо добывать силой же, вот этого-то они и не знают».
Логически он прав, но силой не достичь того, ради чего он хочет к ней прибегнуть, — то самое безвыходное положение, о котором говорилось выше. В «Идиоте» Достоевский ищет выход, безусловно отказавшись от опыта Раскольникова, впрочем, осужденного уже в предыдущей книге.
В черновиках к «Идиоту» есть запись: «Или властвовать тирански (о чем думал и Раскольников. — B. M.), или умереть за всех на кресте — вот что только и можно, по-моему, по моей натуре...» (9, 180).
Последнего «или» не было у Раскольникова, хотя такой вариант в романе рассматривался. Дуня в сердцах проговаривается: «Если я погублю кого, так только себя одну...» Она отвечает Раскольникову, догадавшемуся, что сестра выходит за Лужина, чтобы спасти мать и брата. Мысль их короткого диалога, кажется, такова: ради счастья близких Дуня готова пожертвовать собой (кстати, так поступает Соня); Раскольников же ради их счастья начинает с погубления других, и Соня наводит его на мысль об ином варианте спасения: «Умереть за всех». «Его порывы истинны, благородны, и вот он делает злое» (9, 192). Во-первых, в предварительном наброске будущего князя Мышкина сказано, словно о Раскольникове. Во-вторых, если в человеке благородное и злое уживаются бок о бок, о каком всеобщем счастье ведут речь?
В «Идиоте» обдумываются те же вопросы, что в «Преступлении и наказании»: «Мечтание об земном рае», «Картина золотого века» (черновики к «Преступлению», 7, 84, 91); «Теория счастия на земле» (9, 158). С нынешними людьми земной рай недостижим, но он и принципиально недостижим, как свидетельствуют «Записки из Мертвого дома» и «Записки из подполья». Все же надо испробовать новый человеческий тип, может быть, откроются не предвиденные логикой ресурсы.
Раскольников идет на убийство, чтобы испытать себя: новый ли он человек? способен ли устроить рай на земле? Именно этим ему близок безымянный герой черновиков к «Идиоту», которого одолевают похожие мысли. Только сопоставив черновики «Идиота» с готовым романом, видишь, как далеко ушел автор от первоначального замысла.
В эпилоге «Преступления и наказания» каторжники хотят убить Раскольникова. «Ты в Бога не веруешь!» — бросают ему те, на чьей совести десятки кровавых жертв. И все же инстинктом они чувствуют свое отличие от Раскольникова-убийцы. Они убивали так — из-за денег, мести, по нравственной дикости, во всяком случае, без задней мысли. Он же убил, чтобы изменить всемирный порядок, ради Царства Божьего на земле, — такое намерение могло возникнуть у того, кто осознал себя богоравным и потому богоотступником.
Однако читателю известно, что Раскольников не отступил от бога. Вот его диалог с Порфирием Петровичем.
«— Так вы все-таки верите же в Новый Иерусалим?
— Верую, — твердо отвечал Раскольников <...>
— И-и-и в бога веруете?<...>
— Верую, — повторил Раскольников, поднимая глаза на Порфирия.
— И-и в воскресение Лазаря веруете?
— Ве-верую. Зачем вам всё это?
— Буквально веруете?
— Буквально».
Если же верит, почему отправился на богопротивное дело? В черновиках к «Идиоту» есть не то чтобы ответ, а некоторое разъяснение: «Христианин и в то же время не верит. Двойственность глубокой натуры» (9, 185).
Как раз тот случай, о котором в готовом романе сказано: теперешний человек о двух, о трех идеях зараз (см. эпиграф). Признаниям Раскольникова Порфирию близка запись в черновиках к «Идиоту»: «Он (Идиот. — В. М.) вдруг иногда начинает читать всем о будущем блаженстве» (9, 202).
В князе Мышкине сохраняется эта надежда, и все-таки он — главное отличие от Раскольникова — не помышляет о перемене всемирного порядка, хотя находит его и самого человека равно несовершенными. Это радикальное отличие выражено в имени и фамилии главного персонажа — Лев Мышкин. Лев — традиционный в разных культурах символ власти и силы (под стать Раскольникову с его мечтами о силе); Мышкин — от мыши, слабейшего рядом с львом существа. Писатель словно хочет сказать: власть и сила (Льва) в слабости (мыши), то есть в силе не физической, а в какой-то иной, о которой Раскольников и не помышлял.
Внешне случайна, по существу же глубоко верна реакция Рогожина на пощечину Гани князю: «... Будешь стыдиться, Ганька, что такую... овцу (он не мог приискать другого слова) оскорбил!»
Не мог найти другого слова, «овца» выскочила по инстинкту, но такие-то слова и бывают самыми точными. Лев и овца служили животными изображениями Христа. Допускают названную ассоциацию и некоторые другие обмолвки персонажей. Например, в одной из бесед Мышкина с Келлером последний произносит: «О, князь, как вы еще светло и невинно, даже, можно сказать, пастушески смотрите на жизнь!»
Об отчестве героя — Николаевич — и говорить нечего. Николай, по-гречески NikoяlaoV, — «побеждающий народ» (то есть тот, кто побеждает). laoV имеет значение народа как толпы, огромной массы, и персонаж Достоевского, точно, всегда идет против толпы/массы (как и Раскольников, добавлю), думает и поступает по-своему, никогда не смешиваясь с толпой в мнениях и действиях, — вот в каком смысле он «победитель народа» — не чета Раскольникову, думающему «народом», «человечеством».
Сопоставление двух героев позволяет с достаточной уверенностью считать: Достоевский 1) отказывается от идеи переделать мир, чему, напомню, был привержен до каторги: теперь он думает иначе; 2) единственное возможное средство противостоять злу видит в том, чтобы человек переделал себя. В черновиках к «Идиоту» сказано: «“Себя побеждал” — вот в чем наслаждение» (9, 157). Средство, впрочем, ненадежное, ибо причины действий человеческих малоизвестны, и не только кому-нибудь, а самому человеку, и потому, хотя цель понятна, это не делает ее достижимее, многое за то, что ее попросту нельзя достичь. Но иной цели нет в силу выше-названных доводов, и надо пробовать эту, без всякого пред-вари-тельного ручательства за успех, а то и с уверенностью в не-успехе.
В книге есть сцена, помогающая определить — после сказанного — художественное мировоззрение писателя. Рогожин собрался убить князя и уже занес над ним нож, но с Мышкиным случился припадок эпилепсии:
«В это мгновение вдруг чрезвычайно искажается лицо, особенно взгляд. Конвульсии и судороги овладевают всем телом и всеми чертами лица. Страшный, невообразимый и ни на что не похожий вопль вырывается из груди; в этом вопле вдруг исчезает как бы всё человеческое, и никак невозможно, по крайней мере, очень трудно, наблюдателю вообразить и допустить, что это кричит этот же самый человек. Представляется даже, что кричит как бы кто-то другой, находящийся внутри этого человека».
О другом человеке как средстве выйти из неблагого мира и написан роман. С нынешними людьми жизнь так и останется никуда не годной, сколько бы ее ни переделывали социальные реформаторы. Все начала и концы в человеке. Это противоположно убеждениям Чернышевского и его последователей: исправьте общество — исправится человек. Почти так и написано в «Что делать?», в эпизоде, где автор обращается к одной из героинь: «Ваши средства были дурны, но ваша обстановка не давала вам других средств. Ваши средства принадлежат вашей обстановке, а не вашей личности...» «Вы занимаетесь дурными делами, потому что так требует ваша обстановка, но дать вам другую обстановку, и вы с удовольствием станете безвредны <...> а если вам выгодно, то можете делать что угодно, — стало быть, даже и действовать честно и благородно...»
Над уверенностью, что человек сделается честным и благородным с переменою внешних условий, иронизирует один из персонажей «Преступления и наказания», обсуждая вопрос о том, что такое преступление:
«Я тебе книжки ихние покажу: всё у них потому, что “среда заела”, — и ничего больше! Любимая фраза! Отсюда прямо, что если общество устроить нормально, то разом и все преступления исчезнут, так как не для чего будет протестовать, и все в один миг станут праведными. Натура не берется в расчет <...> С одной логикой нельзя через натуру перескочить! Логика предугадает три случая, а их миллион!»
Этим взглядам и противопоставлен князь Мышкин, образец другого человека, его натура зависит, во всяком случае, не от среды. Поэтому-то в книге он единственный главный герой, остальные так или иначе обнаруживают разные черты его-другого. Достоевский, попутно замечу, с очевидностью использует прием «Героя нашего времени», где впервые в русской прозе возникла подобная конструкция: сталкивая единственного главного героя с прочими, автор всякий раз открывает новые стороны его натуры, словно иллюстрируя будущее утверждение Достоевского о нераспознаваемой сложности человека.
Причины происходящего Мышкин-другой видит прежде всего в самом человеке, поэтому в его взглядах нет ничего и о неблагоустройстве мира, и его собственное поведение подтверждает идею «все в человеке».
«Князь очень был рад, что его оставили наконец одного; он сошел с террасы, перешел через дорогу и вошел в парк; ему хотелось обдумать и разрешить один шаг. Но этот “шаг” был не из тех, которые обдумываются, а из тех, которые именно не обдумываются, а на которые просто решаются: ему ужасно вдруг захотелось оставить всё это здесь, а самому уехать назад, откуда приехал, куда-нибудь подальше, в глушь <...> Он предчувствовал, что если только останется здесь хоть еще на несколько дней, то непременно втянется в этот мир безвозвратно, и этот же мир и выпадет ему впредь на долю».
Князь остался. Безблагостный мир всегда выпадает на долю человека, сколько бы тот ни старался его изменить. Мира нельзя изменить, то есть окончательно изгнать зло, браться за этакое дело бессмысленно и преступно, ибо не счесть людских жертв — непременная плата за любой социальный радикализм. Вот почему появление фигуры Мышкина-другого естественно подготовлено Раскольниковым. Вполне допускаю, что в «Идиоте» писатель, вольно или невольно, исполнял программу, объявленную на последней странице «Преступления и наказания»:
«Но тут уж начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью. Это могло бы составить тему нового рассказа...»
Таким рассказом явился роман «Идиот»: герой переходит в другой мир, осознавая, что этот испокон таков и не будет иным, поэтому-то нужен другой, но не в мире, а в себе. Оставаясь же в этом, становишься его частью и попадаешь в неразрешимый конфликт: либо вовсе покинуть сей мир, тогда сами собой отпадут все вопросы без ответа; либо с головой броситься в его переделку, но, как засвидетельствовал опыт Раскольникова, станет хуже. Остается один путь, вне только что рассмотренной логики: не трогать мира, но и не поддаваться ему, не позволить, чтобы он переделал тебя по своим законам, и самому не жить по этим законам. В черновиках к «Идиоту» такая мысль обдумывалась: «Главное социальное убеждение его, что экономическое учение о бесполезности единичного добра есть нелепость. И что всё-то, напротив, на личном основано» (9, 227).
Мышкин потому было решил бежать из мира, что угадал инстинктом: мира не победить. Такого понимания не было у Раскольникова. Но по этой же причине князь остался: да, мира не победить, но бегство есть победа мира, этого позволить нельзя, нужно миру противопоставить себя и не дать ему разрушить это «свое». Подобного варианта сопротивления не рассматривал Раскольников, богоборец.
Мышкин не богоборец, его задача едва ли не тяжелее, ибо у него нет надежды на благой исход, какая была у Раскольникова, осуществись его расчеты, впрочем неосуществимые, о чем он так и не догадался. Оба героя решают нерешаемую задачу, но решения Мышкина никому не стоят жизни.
Князь посчитал невозможным бежать из мира, ибо стать другим
доступно лишь в этом мире, который как был, так и останется пристанищем
зла. Однако человек в силах поступить так, что-
бы непрерывная цепь зла оборвалась на нем, и потому следует думать не о том,
чтобы делать добро, и не о том, чтобы не делать зла, а о том, чтобы не
поддаться логике этого мира с неискоренимым злом.
Поэтому-то Мышкин — другой, новый человек, но не в том значении, какое придавал понятию Чернышевский. Новизна Мышкина, его алогизм (по отношению к логике этого мира) действуют ошеломляюще на всех, кто с ним сталкивается. Почти все, одни в сердцах, другие в насмешку, или называют его идиотом, или признают, что он совсем не таков, но для всех «идиотизм» является некой мерой, чем и объясняется название романа.
Помимо обиходных смыслов слова в русском языке, имеются первоначальные. Греческое idiwяthV означает «частный человек», a idiwV — особенный, своеобразный. «В обществе я лишний», — говорит Мышкин. Если рассматривать эти значения вместе с отчеством князя — «победитель толпы», — обнаруживается, что он впрямь всем другой, от всех отличный, непохожий на всех, потому что новый, ибо он один причину всего происходящего видит в себе, а не в условиях окружающего, власти которого над собою не признает.
Таков, кстати, и Дон Кихот Сервантеса: Достоевский, работая над романом, вспоминал именно этого персонажа. Тот, как и князь Мышкин, не богоборец, не социальный реформатор, а идиот, част-ный человек, и потому не хочет жить по общему распорядку. С ним происходит то же, что с Мышкиным: считавшие его сумасшедшим в конце концов признают его глубокую правоту.
Так и с князем. Настасья Филипповна говорит: «Прощай, князь, в первый раз человека видела!» Аглая: «...здесь все, все не стуят вашего мизинца, ни ума, ни сердца вашего! Вы чест-нее всех, благороднее всех, лучше всех, добрее всех, умнее всех!» Евгений Павлович: «...Вы человек бесподобнейший, то есть не лгущий на каждом шагу, а может быть и совсем... »
Действительно, идиот, то есть не соответствующий общепринятым
нормам, частный человек, и потому другой. В этом, повторяю, главная
художественная мысль романа и одна из существеннейших идей художественного
мировоззрения Достоевского: другим дол-
жен стать не мир, а человек; пока этого не произойдет, мир останется прежним,
но если и произойдет, зло в мире все равно сохранится.
Имеется и еще одно неутешительное соображение: стань человек другим, мир в его глазах потеряет как раз то. что побуждало думать о переменах. Изменившийся человек не в мире живет, а в себе — в другом мире, и, кроме него, там никто не может жить — не то же ли самое бегство, какого не позволил себе князь, считая этот шаг «малодушием»?
И все-таки он «бежит» из мира — сходит с ума. «...Он уже ничего не понимал, о чем его спрашивали, и не узнавал вошедших и окруживших его людей».
Таким финалом главного героя автор признает неразрешимой (или: постоянно открытой для решения) проблему другого человека. Люди бессильны изгнать из мира зло, он без него фикция, выдумка, пустая мечта. Но нельзя и соглашаться со злом, оно должно встречать отпор. Какой?Сопоставляя «Идиота» с «Преступлением и наказанием», следует признать: не социальные условия — подлинная причина зла (из чего не выводится, что их не надо менять), они лишь свидетельствуют, что зло неискоренимо и всякий раз, в новых исторических обстоятельствах, принимает новые обличья. Поэтому тот, кто рассчитывает избавиться от зла переменою социальных условий, во-первых, заранее проиграет, во-вторых, станет источником еще большего зла (опыт Раскольникова).
Однако и переделкою себя зла не победить, хотя это позволит тебе самому не приносить зла, поколебать его безоговорочность, — вот почему бегство из мира — малодушие (опыт Мышкина).
В Раскольникове осужден тип убежденного (благородного) социального реформатора; в Мышкине изображен другой человек, противостоящий злу тем, что не принимает его законов, принятых Раскольниковым: этот борется со злом по его законам.
И та и другая позиции в качестве решения поддаются критике, обе нельзя признать ответом. Но в этом состоит еще одна черта художественного мировоззрения Достоевского: он представил проблемы человеческого существования нерешаемыми, если иметь в виду окончательный ответ. Нет, словно говорит писатель, человек — существо частное («действительность стремится к раздроблению»), «идиот», и общие (единые) решения/ответы ему не подходят, да их попросту нет, а кто их предпочитает, тот укрепляет позиции зла.
Сопротивление несправедливости мироустройства допустимолишь на одном пути, который не обязательно приведет к цели: самому не вставать на сторону зла; оставаться в этом мире, но сделаться ему другим.
В. Мильдон
1 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 тт. Т. 28(2). Л.: Наука, 1985. С. 251. Далее это издание цитируется в тексте.
2 Ткачев П. Н. Избранные сочинения на социально-политические темы в четырех томах. Т. 1. M.: Изд. Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев, 1932. С. 173, 174, 180.
3 Бельчиков Н. Ф. Достоевский в процессе петрашевцев. М.: Наука, 1971. С. 176.