Памяти замечательного
поэта,
умного критика и талантливого собеседника
Татьяны Александровны Бек
Что вам прочитала Цветаева,
Придя со своих похорон?
А. Тарковский
У Цветаевой есть замечательное стихотворение из тех, что принято называть ранними, — написанное в мае 1913 года в Коктебеле.
Идешь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала — тоже!
Прохожий, остановись!
Прочти — слепоты куриной
И маков набрав букет,
Что звали меня Мариной
И сколько мне было лет.
Не думай, что здесь — могила,
Что я появлюсь, грозя…
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя!
И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились…
Я тоже была, прохожий!
Прохожий, остановись!
Сорви себе стебель дикий
И ягоду ему вслед:
Кладбищенской земляники
Крупнее и слаще нет.
Но только не стой угрюмо,
Главу опустив на грудь.
Легко обо мне подумай,
Легко обо мне забудь.
Как луч тебя освещает!
Ты весь в золотой пыли…
— И пусть тебя не смущает
Мой голос из-под земли.
Я помню несколько случаев, когда этот текст возникал в разговоре как некий знаковый для поэзии Цветаевой — или даже для самой ее личности, — ассоциативно связанный с ее именем. Словно по формуле: «Цветаева? — “Идешь, на меня похожий…”» Таким это стихотворение предстает, например, в воспоминаниях Бориса Чичибабина: «Я был влюблен, девушка, которую я любил, Марлена Рахлина, писала стихи и любила Ахматову. Правда, как-то она сказала, что, “говорят”, есть женщина-поэт, которая еще лучше, чем Ахматова, и прочитала мне цветаевское “Идешь, на меня похожий”, которое я помню с тех пор...»1
Замечательно сделанное произведение с неожиданной, почти новеллистической, концовкой. Может быть, тем оно и запоминается, что «оживляет» то, что мы помним, осознанно или, может быть, бессознательно, «исторической» памятью: эпитафию. Ибо написано по законам этого жанра.
De profundis
Эпитафия — формульный жанр. Разумеется, встречаются исключения, но основные образцы, которым следуют авторы надгробных (такова этимология слова «эпитафия» — от ep над и tajioV — гроб), сформировались еще в древних греческой и римской культурах. Одна из таких устойчивых формул (она и будет интересовать нас больше всего) по-настоящему удивительна и, пожалуй, не имеет аналогов в других жанрах.
Речь в эпитафии такого рода идет не от лица автора (в действительности этот текст создавшего) или «лирического героя», как это могло бы быть в литературном произведении, но — от имени реального человека, от лица умершего. Причем это, как правило, не цитирование сказанных когда-то, при жизни, слов, а сами слова, как они могли бы звучать из-под надгробного камня, из уст самого покойного, уже после смерти. Но — написанные другим человеком, автором. По сути, тот самый «голос из-под земли», сочиненный как долг памяти другу или родственнику или — на заказ. (Иногда, довольно, впрочем, редко, — и действительно, самим погребенным, заранее, на собственную смерть — автоэпитафия.)
Вот пример такой эпитафии, один из образцов жанра, неизменно привлекающий внимание посетителей. Он выставлен у самого входа на Лазаревское кладбище Александро-Невской лавры. Приведем его так, как он выбит на камне:
Прохожий, ты идешь, но
ляжешь так, как я!
Присять и отдохни —
На камне у меня.
Сорви былиночку и
вспомни о судьбе —
Я дома!.. ты в гостях —
Подумай о себе!
«Выставлен» — потому что стела, принадлежащая Ивану Антоновичу Пуколову (как написано на надгробии, или Пукалову — как его чаще называют в исторических документах2 ) и его сыну, — один из тех памятников, что были перенесены сюда как музейные экспонаты. Судя по записям Владимира Ивановича Саитова, сама могила Пуколова еще в 1912 году находилась на Волковом православном кладбище Петербурга3 . Верность этих сведений подтверждает и тот факт, что в первом составленном Саитовым в 1883 году «Справочном историческом указателе лиц, родившихся в XVII и XVIII столетиях» с подробным описанием Лазаревского кладбища Александро-Невской лавры4 нет упоминания интересующих нас могилы и эпитафии.
Замечательное надгробное стихотворение, которое списывают или фотографируют себе на память посетители питер-ского некрополя. И многим наверняка интересно было бы узнать имя автора. Однако уже В. И. Саитов в своем доскональном исследовании обходит этот вопрос стороной. Имя сочинителя неизвестно. Сама же эпитафия оказывается весьма распространенной в России XIX века. Об этом говорит, например, Сергей Николаевич Шубинский в своих «Исторических очерках и рассказах»: «Остается разве упомянуть еще о таких надгробных надписях, которые были, так сказать, ходячими и, за неимением оригинальных, повторялись на разных памятниках». Далее приводится пример:
Прохожий! Ты идешь, но ляжешь так, как я;
Присядь и отдохни на камне у меня,
Сорви былиночку и вспомни о судьбе;
Я — дома, ты — в гостях; подумай о себе5 .
Автор книги о русской стихотворной эпитафии XIX века Татьяна Сергеевна Царькова упоминает о встреченных ею вариациях этой эпитафии на кладбищах Новосибирска, Даугавпилса и Риги6 . Мне лично довелось лицезреть ту же самую надпись (с некоторыми разночтениями) на Волотовом поле — под Великим Новгородом и на Байковом кладбище Киева.
Т. С. Царькова отсылает и к, казалось бы, несомненному свидетельству авторского происхождения интересующей нас эпитафии7 . В 1802 году в «Журнале приятного, любопытного и забавного чтения» было напечатано стихотворение под заглавием «Эпитафия самому себе», подписанное Павлом Сумароковым8 :
Прохожий! Ты идешь, но ляжешь так как я.
Постой и отдохни на камне у меня;
Взгляни, что сделалось со тварью горделивой,
Где делся человек? — И прах порос крапивой.
Сорвиж (sic) былиночку, воспомни о судьбе,
Я дома, ты в гостях. — Подумай о себе9 .
В этой «более полной версии» эпитафии привлекает внимание сентенция о крапиве, растущей из праха, — символ бренности, отчасти объясняющий призыв «сорвать былиночку» (он остается — но без объяснения — в более кратких вариациях). Сорванная былиночка как напоминание — о тщете, о суетности, о судьбе. (Интересно, что это упоминание крапивы, вероятно, имеет общие корни с известным восклицанием тургеневского Базарова о том, что из него «лопух расти будет».)
Однако Дмитрий Николаевич Бантыш-Каменский в своем «Словаре достопамятных людей русской земли» называет автором той же самой надписи князя Гавриила Петровича Гагарина: «Князь Гагарин скончался в 1807 году. Любопытна и вместе трогательна эпитафия его, им самим сочиненная:
Прохожий! ты идешь, но ляжешь, так как я;
Постой и отдохни на камне у меня;
Взгляни, что сделалось со тварью горделивой,
Где делся человек? и прах порос крапивой?
Сорви-ж (sic) былиночку и вспомни обо мне!
Я дома, ты в гостях — подумай о себе!»10
Как видим, на авторство претендуют два очень похожих текста (хотя, конечно, есть существенная разница между воззванием к путнику «воспомни о судьбе» в первом варианте и просьбой «вспомни обо мне» — во втором).
Многочисленные безымянные эпитафии на разные лады варьируют текст П. Сумарокова/князя Гагарина. Чаще всего его можно встретить без двух центральных строк (как, например, в приведенной выше надгробной И. А. Пуколова). А в цитируемой Александром Орловым надписи «от Спаса Нового монастыря» изменена и концовка:
Прохожий! ты идешь; но ляжешь так как я;
Постой и отдохни на камне у меня.
Сорви былиночку на камне у могилы;
Твой также будет гроб и хладен и унылый11 .
Какой же текст начален? Как развивалось «наследование»? Интересно было бы узнать правду — но, увы, здесь, пожалуй, возможны только догадки. Однако не менее интересно всмотреться в жанровую форму текста, получившего столь широкое распространение по всей России. Ведь такая популярность должна чем-то объясняться? Возможно, дело в соответствии канону или некой традиции, связанной с жанром эпитафии? — Немного истории.
Прохожий, путник, странник
Понятие «проходящего мимо», «странствующего» человека за многовековую историю эпитафии сделалось своего рода знаком этого жанра. Обращения «путник», «прохожий», «странник» довольно часты в стихотворных надгробных. Возьмем, для примера, «Московский некрополь», составленный В. И. Саитовым и Б. Л. Модзалевским, — и мы одну за другой будем встречать такие надписи:
Хощешь-ли, путниче, знать, кто зде погребены, —
Мало постой, прочитай слова изображены...
(С надгробия Афанасия,
иерея церкви св. Троицы в Кожевниках)12 .
Или:
Кто ж, мимо ходя, сию цку хощет читати,
Молю за мя грешную поклон Богу дати.
Адскаго мучения буду избавленна,
И да не устрашит мя вечная геена13 .
(С надгробия Агриппины Ивановой,
жены Федора Петрова, священника церкви
Преображения Господня в Пушкарях, +1753).
Это и понятно — самое простое, «бытовое», тому объяснение звучит в последней из приведенных здесь эпитафий: «Кто ж, мимо ходя...» Люди проходят мимо могил, будь то на кладбище или прямо на дороге (в XVIII—XIX веках последняя была популярным местом захоронения; кладбища же служили своеобразной заменой не существовавших еще парков, здесь совершали сентиментальные вечерние прогулки14 ). Поэтому естественно, что надгробные надписи зачастую адресуются именно прохожим.
Другое значение «тех, кто мимо ходит» ясно выражено в интересующей нас эпитафии: «Прохожий, ты идешь, но ляжешь так, как я!..»
Прохожие — те, кто ходят по земле, в отличие от тех, кто в этой земле лежат. Иначе говоря, живые — в противоположность мертвым. Умершие обращаются к живущим, говоря: «Вы, кто еще ходит по земле, послушайте нас, лежащих...» И здесь есть своеобразный пространственный, «векторный», если хотите, смысл: живое и действующее представлено вертикалью, мертвое и неподвижное — горизонталью. Заметим, эта оппозиция чрезвычайно важна для народного похоронного обряда: «Обряд противопоставляет смерти-сну ритуальное бдение (две или три ночи при покойном) <…> С бдением соотносится стояние (сохранение вертикального положения)…»15
Есть и третье значение, по сути, может быть, важнейшее в диалоге мертвых и живых. Оно читается, например, в эпитафии Николая Андреевича Бекетова, коллежского советника, ординарного профессора Московского Университета (+1828), на Дорогомиловском кладбище:
Прохожий, помолись: здесь ближний твой лежит;
Он жив еще, хотя от наших глаз сокрыт:
Окончив путь земной, он начал путь небесный
И в царство вечных благ достигнет, наконец.
Смиренно проходя земных сует дорогу,
На службе посвятясь и ближнему, и Богу,
Он верный был супруг и добрый был отец16 .
Ясно, что человек, проходящий мимо могилы, в то же время совершает и свой земной путь, а после, «за могилой» — начнет «путь небесный»; путник, прохожий идет не только по дороге, но и по пути «земных сует». В христианской традиции странничество, скитальчество зачастую служат метафорами жизненного/земного пути. Вот как, например, говорит об этом Псалтирь: «Услышь, Господи, молитву мою и внемли воплю моему; не будь безмолвен к слезам моим, ибо странник я у Тебя и пришлец, как и все отцы мои» (Пс.: 38, 13).
И в этом смысле могила — существенный (даже сущностный) «пункт» на пути странника: он не случайно «проходит мимо». А если это покажется ему случайным, эпитафия напомнит, что он непременно еще вернется сюда.
В латинских эпиграфиях, которые — через Европу — оказали влияние на русскую стихотворную эпитафию17 и в свою очередь наследуют греческим образцам, нередки прямые напоминания живущим:
...bene vive, propera, hoc est veniundum tibi.
...Ступай, будь счастлив. Путь твой здесь окончится18 .
Heus tu, viator lasse, qu[i] me praetereis,
cum diu ambulareis, tamen hoc veniundum est tibi.
Эй ты, прохожий, видно, ты устал идти,
Пусть долог путь твой, но он здесь окончится19 .
Eus tu, viator, veni hoc et queiesce pusilu.
innuis et negitas? tamen hoc redeudus tibi.
Эй, путник, отдохни-ка ты здесь маленечко.
Не хочешь? Все равно сюда вернешься ты20 .
Понятным становится предложение «присесть на камне» в русской эпитафии: прохожий находится в пути длиною в жизнь и само приглашение отдохнуть звучит как напоминание о том, чем этот путь завершится.
Проясняется и происхождение «прохожего». Латинское viator, означающее «путник», «странник», — одно из шаблонных выражений римских надгробных надписей, так же как и просьба остановиться: «В латинских эпитафиях постоянно применяются готовые стихотворные формулы, как, например, hic iacet (здесь погребен), обращение к прохожему qui legis (ты, кто читаешь), siste gradum (остановись)»21 .
Одна из известнейших латинских формул — «Sta, viator!» («Стой, путник!»)22 — прижилась на русской почве и даже сумела перерасти границы жанра, став крылатым выражением. Интересный случай: расхожая фраза, вышедшая из жанра эпитафии, употребляемая в бытовой речи, вне этого жанра, приобретает иронический оттенок. Так его употребляет, например, П. А. Вяземский в стихотворении «Станция» (одна из строк которого, как известно, — в несколько искаженном виде — послужила эпиграфом к пушкинскому «Станционному смотрителю»):
Досадно слышать: «Sta, viator!»
Иль, изъясняяся простей:
«Извольте ждать, нет лошадей», —
Когда губернский регистратор,
Почтовой станции диктатор
(Ему типун бы на язык!),
Сей речью ставит нас в тупик.
В наше время эту эпиграфическую формулу не оставил без внимания В. Пелевин. В его романе «Generation “p”» «Sta, viator!» выступает уже слоганом рекламной кампании пива «Туборг» с характерным обыгрыванием: «вариант для региональных телекомпаний — “Шта, авиатор?”».
Дорога и смерть
Путник, странник и сама дорога для архаической русской культуры — сущностно важные термины. Не случайно (и это добавляет новую грань к образу прохожего в эпитафии) в фольклоре смерть зачастую выражается в образах дороги, путешествия. Как указывает в своей работе Ольга Седакова, «важнейшая для погребального обряда семантическая тема — это тема пути»23 . Так, к примеру, «умерший именуется в плачах “странником” и “скитальцем”…»24 .
С другой стороны, сама дорога, принятие на себя человеком роли путешественника, странника тесным образом связывается мифологическим сознанием со смертью.
«Противопоставление дороги и дома более всего заметно на витальной шкале, где дом — это символ жизни, плодородия, рождения, а дорога — смерти, болезни, бесплодия. В семиотических исследованиях последних десятилетий дорога предстает как пространственная модель небытия <…> Уходящий человек маркировался как не совсем принадлежащий к миру живых. В дороге ему мог быть приписан статус, связанный с потусторонним миром», — пишет в своем исследовании Татьяна Борисовна Щепанская25 . «Проводы, особенно вдаль и надолго, включали целый ряд элементов похоронного обряда (плач, причитания), а порой и прямо соотносились с ним: “Живых хороним!” — говорили севернорусские жители, провожая переселенцев или рекрутов»26 .
Таким образом, столь важное для жанра эпитафии обращение к путнику/прохожему, в некотором роде, сознательно или бессознательно (но совершенно точно — в традициях народной культуры) устанавливает связь мира мертвых с миром живых. Погребенные в могилах с говорящими надписями обращаются к посреднику, своего рода мифологическому медиатору между двумя мирами, в роли которого выступает странник, прохожий.
Литературная или реальная?
XVIII—XIX века богаты не только изумительными образцами реальных надгробных надписей — жанр стихотворной эпитафии чрезвычайно популярен в русской литературе. И, как это ни курьезно, в поисках «прохожего» нам даже не придется далеко уходить от вероятного автора интересующей нас эпитафии — Павла Ивановича Сумарокова. В 1755 году его дядя, знаменитый поэт Александр Петрович Сумароков, написал такое двустишие:
Прохожий! Обща всем живущим часть моя:
Что ты, и я то был; ты будешь то, что я.
В комментарии П. Н. Беркова читаем: «Эта эпитафия представляет перевод прозаической латинской средневековой надгробной надписи, широко популярной и включавшейся в элементарные учебники латинского языка». Здесь же речь заходит о той черте древних эпиграфий, о которой мы уже говорили выше: «Многие античные эпитафии содержали обращение к “прохожему” (греческие — “Parodeita”, латинские — “Viator”)»27 .
А. П. Сумароков не просто пишет свое произведение в традициях древних эпитафий — он делает перевод. И этот пример заставляет лишний раз задуматься: не таким ли переводом одной из латинских надгробных является и стихотворение П. Сумарокова/князя Гагарина? Это предположение выглядит тем более правдоподобным, что в одном из вариантов бытования эпитафии известный нам текст дополняется двумя строками, сильно напоминающими последнюю сентенцию «Эпитафии» А. П. Сумарокова. Вот надгробная надпись с родового кладбища Салтыковых, у поместья писателя М. Е. Сал-тыкова-Щедрина Спас-Угол:
Прохожий, ты идешь, а не лежишь, как я.
Постой и отдохни на гробе у меня.
Сорви былиночку и вспомни о судьбе,
Я дома. Ты в гостях. Подумай о себе.
Как ты, был жив и я,
Умрешь и ты, как я…28
Степень популярности надписей с обращением «прохожий» и значимость этого элемента для жанра эпитафии в России поможет проиллюстрировать произведение другого знаменитого поэта. Произведение, важное и для русской поэзии в целом, ее «родина», по выражению В. Соловьева, — «Сельское кладбище» В. А. Жуковского.
Это стихотворение (представляющее, как известно, вольный перевод «Элегии, написанной на сельском кладбище» английского поэта Томаса Грея), как и оригинал, завершается эпитафией юноше поэту. В наиболее ранней из сохранившихся редакций «Сельского кладбища» эпитафия, обозначенная у Грея подзаголовком The Epitaph, отсутствовала вовсе. Впрочем, при первой публикации перевода в карамзинском «Вест-нике Европы» в 1802 году финальный отрывок с подзаголовком «Эпитафия» уже имеется, но носит весьма непривычный, в некотором роде идущий вразрез с каноном, характер. Здесь тоже фигурирует так хорошо известное нам обращение «прохожий» — но его просят не останавливаться и не читать надпись:
Прохожий, удались! во гробе сон священный:
Судьба почивших в нем покрыта грозной тьмой.
Надежда робкая живит их пепел тленный…
Кто знает, что нас ждет за гробовой доской?29
Написанная словно наперекор традиции эпитафия: автор обыгрывает шаблонную, хорошо воспринимаемую на слух фразу. «Удались!» — возможно, это и собственное желание поэта: подальше от «грозной тьмы» и «пепла тленного».
И как изменится изображение могилы и общий тон эпитафии в ставшей классической редакции перевода Жуковского:
Прохожий, помолись над этою могилой;
Он в ней нашел приют от всех земных тревог;
Здесь все оставил он, что в нем греховно было,
С надеждою, что жив его Спаситель-Бог.
Здесь уже нет маркирующего начало надгробной надписи отдельного заголовка «Эпитафия» — но она абсолютно узнаваема, ибо соответствует канону. В переводе для русского читателя она ясно обозначена обращением: «Прохожий, помолись…» Здесь Жуковский, безусловно, сделал перевод не просто на другой язык, но на язык другой культуры — удивительно ли, что эти строки и в самом деле были позаимствованы читателями и стали довольно распространенной в России реальной эпитафией30 ?
Эпитафия или завещание?
«Прохожий, остановись!..» очень узнаваемо — в традициях жанра — прозвучит и в начале XX века, в произведении, с которого мы начинали наш разговор, у Марины Цветаевой.
«Совпадения» стихотворения «Идешь, на меня похожий…» с популярной эпитафией кажутся поразительными.
Это и идущий мимо могилы прохожий, и обращение к нему, и просьба остановиться: «Прохожий, ты идешь…» эпитафии откликается цветаевским «Идешь, на меня похожий…»; «Постой и отдохни…» узнаваемо в «Прохожий, остановись…». Это и просьба сорвать растение: «Сорви былиночку…» в эпитафии — «Сорви себе стебель дикий…» — у Цветаевой.
Это еще и идея схожести судеб живых и мертвых. Цветаевское акцентирование похожести погребенного в могиле и прохожего, уподобления, почти отражения одного в другом: «…на меня похожий» — «Я их опускала — тоже» — «И кровь приливала к коже, / И кудри мои вились...» — «Я тоже была, прохожий...» — находит свое соответствие в эпитафии. И не только в строке «…ты идешь, но ляжешь так, как я», но и в том двустишии, которое дополняет один из цитированных выше вариантов и отсылает к латинскому тексту:
Как ты, был жив и я,
Умрешь и ты, как я…
Литературный и (уже практически народный) эпиграфический тексты оказываются столь похожими, что хочется сказать: вот еще один «перевод», теперь уже не с латыни, но с языка русской стихотворной эпитафии на русский стихотворный язык.
Как если бы известная нам эпитафия — в одном из ее многочисленных вариантов — была встречена Цветаевой на неком кладбище. Заманчивое предположение — в особенности если вспомнить строку еще одного ее стихотворения, написанного 17 мая 1913 года, всего две недели спустя после «Идешь, на меня похожий...»: «Вы, идущие мимо меня…»
Ведь есть, к примеру, еще один вариант эпитафии, встреченный автором этой статьи на Волотовом поле под Великим Новгородом, первая строка которого почти дословно совпадает с цветаевской:
Прохожий, ты идешь мимо миня
сорви былинку и сять на камне у миня
я был в гостях а теперь дома —
а ты подумай о себе.
А ведь по крайней мере один из «списков» нашей эпитафии был зафиксирован и в Крыму, на Ялтинском Ауткин-ском кладбище: «дом граничит стеной с кладбищем, а у стены этой и находится описываемая могила г-жи Якубович, — пишет в своем исследовании замечательный историк В. И. Чернопятов. — На стенах часовни находятся следующие стихи…». Далее идет хорошо известный нам текст…31 Могла ли видеть эту надпись Цветаева?
Как бы то ни было, в «Идешь, на меня похожий…» есть нечто, напоминающее об одном хорошо известном Марине Ивановне (увы, ныне уже не существующем) кладбище. Знаменитая «кладбищенская земляника» словно эхом отзовется в рассказе-воспоминании «Хлыстовки», написанном Цветаевой в 1934 году. Но уже не в эпитафии, а в завещании:
«Я бы хотела лежать на тарусском хлыстовском кладбище, под кустом бузины, в одной из тех могил с серебряным голубем, где растет самая красная и крупная в наших местах земляника (курсив мой. — В. В.).
Но если это несбыточно, если не только мне там не лежать, но и кладбища того уж нет, я бы хотела, чтобы на одном из тех холмов, которыми Кирилловны шли к нам в Песочное, а мы к ним в Тарусу, поставили, с тарусской каменоломни, камень:
Здесь хотела бы лежать
МАРИНА ЦВЕТАЕВА».
1 Чичибабин Борис. Все крупно... (Ответ на ахматовскую анкету) // Вопросы литературы. 1997. № 1. С. 283—284.
2 И. А. Пукалов известен как секретарь графа Аракчеева.
3 Петербургский некрополь. В 4 тт. Т. 3 / Сост. В. И. Саитов. СПб., 1912. С. 518.
4 Петербургский некрополь, или Справочный исторический указатель лиц, родившихся в XVII и XVIII столетиях. По надгробным надписям Александроневской (sic!) Лавры и упраздненных петербургских кладбищ / Сост. В. Саитов (Приложение к «Русскому Архиву»). М., 1883.
5 Шубинский С. Н. Кладбищенская литература (Эпитафии XVIII века) // Шубинский С. Н. Исторические очерки и рассказы. СПб., 1903. С. 570.
6 Царькова Т. С. Русская стихотворная эпитафия XIX–XX веков: Источники. Эволюция. Поэтика. СПб.: Русско-Балтийский информационный центр БЛИЦ, 1999. С. 118.
7 Русская стихотворная эпитафия / Сост. С. И. Николаев, Т. С. Царь-кова. СПб.: Академический проект, 1998. С. 500.
8 К слову сказать, Павел Сумароков оказался едва ли не единственным литератором, который предложил свое произведение для публикации в журнале своего родственника — издателя «Журнала приятного, любопытного и забавного чтения» Панкратия Сумарокова. Об этом см.: Павлов Виталий. Повесть о Панкратии Сумарокове // Урал. 2004. № 7.
9 Журнал приятного, любопытного и забавного чтения. 1802. № 2. С. 111.
10 Бантыш-Каменский Д. Н. Словарь достопамятных людей русской земли. В 5 ч. Ч. 2. М., 1836. С. 5–6.
11 Надгробные надписи, собранные Александром Орловым из всех монастырей и со всех кладбищ московских. М., 1834. С. 17.
12 Московский некрополь. В 3 тт. Т. 1 / Сост. В. И. Саитов, Б. Л. Модзалевский. СПб., 1907. С. 64.
13 Там же. С. 9.
14 См. например: Шавырин В. Русская стихотворная эпитафия // Гонец. 1992. № 6. С. 12.
15 Седакова О. А. Поэтика обряда. Погребальная обрядность восточных и южных славян. М.: Индрик, 2004. С. 57.
16 Московский некрополь. В 3 тт. Т. 1. С. 94.
17 Об этом см.: Царькова Татьяна. «И в эпитафии напишут...» // Звезда. 1997. № 10. С. 172.
18 Петровский Ф. А. Латинские эпиграфические
стихотворения.
М.: Издательство АН СССР, 1962. С. 100.
19 Там же. С. 107.
20 Там же. С. 107–108.
21 Там же. С. 9.
22 Начало известной надгробной надписи «Sta, viator! Heroem calcas» — «Прохожий, стой! Героя попираешь», например, у Карамзина.
23 Седакова О. А. Указ. соч. С. 51.
24 Там же. С. 52.
25 Щепанская Т. Б. Культура дороги в русской мифоритуальной традиции XIX–XX вв. М.: Индрик, 2003. С. 40, 41.
26 Там же. С. 41.
27 Сумароков А. П. Избранные произведения / Вступ. ст., подгот. текста и примеч. П. Н. Беркова. Л.: Советский писатель, 1957. С. 554.
28 Агамов Александр. Спас углом, а черепа — побоку // Yтро.ru (http://www.utro.ru/column/2001052506161616111.shtml).
29 Вестник Европы. 1802. Ч. 6. Декабрь. № 24. С. 325.
30 Об этом см. подробнее: Царькова Т. С. Русская стихотворная эпитафия XIX–XX веков: Источники. Эволюция. Поэтика. СПб.: Русско-Балтийский информационный центр БЛИЦ, 1999. С. 86, 106.
31 Некрополь Крымского полуострова / Сост. В. И. Чернопятов. М., 1910. С. 308.