"Александрийские песни" Михаила Кузмина: генезис успеха

«АЛЕКСАНДРИЙСКИЕ ПЕСНИ» МИХАИЛА КУЗМИНА:

ГЕНЕЗИС УСПЕХА[1]

 

Формула успеха

Михаил Кузмин принадлежал к плеяде поэтов Серебряного века, которые, если воспользоваться биологическими аналогиями, прививали к русской поэзии древние, экзотичные, редкие культуры и культы[2]. Сегодня многие из этих опытов кажутся модничаньем, неумеренным умствованием, и лишь один представляет собой бесспорную и общепризнанную удачу – «Александрийские песни» (1904 – 1908). Превозносимые слушателями и критиками, «Александрийские песни» очень скоро стали визитной карточкой Кузмина и уже в 1909 году перешли в хрестоматийные страницы русской лирики нач. XX века – «Книгу о русских поэтах последнего десятилетия»[3].

Для современников, вне всякого сомнения, сыграла свою роль музыкальная эстетика цикла. «Александрийские песни» и писались как песни (с организующим композиционным принципом в виде повторов и параллелизмов), и звучали в авторском исполнении как песни под фортепьяно[4]. Одна из сцен романа Кузмина «Крылья» (опубл. в 1906) дает беглую зарисовку исполнения:

«он услыхал пенье и фортепьяно. Он тихо прошел в кабинет налево от передней, не входя в гостиную, и стал слушать. Незнакомый ему мужской голос пел:

- Вечерний сумрак над теплым морем,
огни маяков на потемневшем небе,
запах вербены при конце пира,
свежее утро после долгих бдений,
прогулка в аллеях весеннего сада,
крики и смех купающихся женщин,
священные павлины у храма Юноны,
продавцы фиалок, гранат и лимонов,
воркуют голуби, светит солнце,
когда увижу тебя, родимый город!

И фортепьяно низкими аккордами, как густым туманом, окутало томительные фразы голоса».

Конечно, именно песни легко запоминаются и долго помнятся, но, как показала история, секрет притягательности и популярности «Александрийских песен» – не только музыкального свойства. Прочитанные филологами и поэтами как стихи, «Александрийские песни» ничуть не потеряли в своей выразительности. Более того, еще при жизни Кузмина они вызвали живейший интерес тем, как они сделаны – своей поэтикой. В.М. Жирмунский исследовал метрику «Александрийских песен» – недавно вошедший в русскую поэзию верлибр (свободный стих), и композицию отдельных песен, на которой при отсутствии других знаков поэтичности держится вся конструкция («Поэтика композиции»[5]). Поэтессу Н.В. Волькенау привлекли источники «Александрийских песен»: ее доклад 4 декабря 1925 г. «Лирика Михаила Кузмина» на Литературной секции ГАХН (Москва) был сделан во многом со слов Кузмина, к которому она специально приезжала в Петербург за разъяснениями в конце 1924 г.[6]

Содержательные стороны «Александрийских песен» Кузмина осветили восхищенные корреспонденты Кузмина и критики, писавшие о «воскрешении целого мира» (Г. Чичерин)[7], о вживании Кузмина в египетскую цивилизацию (М. Волошин)[8], об «Александрии» как о «жизни в высшем плане» (Н. Гумилев)[9], о естественности, мастерстве детали и формы... Не забудем и об эмоциях критиков (Б. Дикс: «странное и грустное удовольствие»[10], Э. Голлербах: Кузмин, «тонкий живописец слова», «умеет гипнотизировать читателя немногими фразами»[11] и т.д.), – предсказуемой реакции на эмоционализм Кузмина[12]. Если сложить эти и другие отзывы современников[13] воедино – музыкальность, верлибр, повторы в основе композиции, помножить их на насыщенное изображение деталей по египетским, французским и эллинистическим источникам, прибавить сюда эмоционализм и естественность, то как раз и получится формула успеха «Александрийских песен».

 

В обход трафаретов

Успех и художественная убедительность «Александрийских песен» – еще и результат их непохожести на типовую «египетскую» продукцию, создававшуюся в конце XIX – начале XX веков. Кузмин много размышлял и над собственным творчеством, и над творчеством других, а потому «Александрийские песни» вполне можно рассматривать как серию отказов от решений, подсказываемых логикой материла, и от готовых клише.

Прежде всего, эстетическим объектом Кузмин сделал эклектичную Александрию, что явно противоречило столь ценимой поэтами-филологами и поэтами-историками – И. Анненским, Вяч. Ивановым, В. Брюсовым – чистоте, а, следовательно, и красоте исчезнувших цивилизаций. Поэты Серебряного века чаще всего обращались к «полноценным» цивилизациям, как давно вошедшим в русскую традицию (Древней Греции, Древнему Риму), так и недавно (Древнему Египту, Ассирии, Финикии и т.д.).

Расходятся «Александрийские песни» и с принятой поэтикой заглавий. Заглавие, настраивавшее читателя на нужную волну, было непременным атрибутом русских стихов на тему Египта, что не могло не привести к повторам. Возможно, это одна из причин, по которой Кузмин дает названия разделам, но не стихотворениям внутри них. Но даже и в заглавиях разделов, которых семь, Кузмин проявляет оригинальность. Только одно из них, «Канопские песенки», топографическое. Три другие, «Любовь», «Она», «Мудрость», обозначают общечеловеческие ценности. А еще три, «Вступление», «Отрывки», «Заключение», носят метатекстовый характер. Что же касается заглавия всего цикла, то его александризм чрезвычайно расплывчат - то ли с уклоном в топографию, то ли в культуру, то ли в историю, то ли в литературу, то ли во все эти области сразу.

(Псевдо)исторический дискурс в русской поэзии создавался не только «правильными» заглавиями, но и знаками древней цивилизации. Их количество повышало ее узнаваемость и достоверность описания. В такой книжной, или, по выражению Кузмина, «археологической», стилистике написан «Александр Великий» Брюсова (1899): треть всех полнозначных слов этого стихотворения приходится на историко-географический лексикон, ср.

<...> Александр Завоеватель, я – дрожа – молюсь тебе.
 
Но не в час ужасных б`оев, возле древних Гавгамел,
Ты мечтой, в ряду героев, безысходно овладел.
 
Я люблю тебя, Великий, в час иного торжестава.
Были буйственные крики, ропот против божества.<…>
 
Царь семнадцати сатрапий, царь Египта двух корон,
На тебя – со скиптром в лапе – со стены глядит Аммон.

Если бы и «Александрийские песни» были выдержаны в (псевдо)историческом каноне, то читателю непременно встретились бы: Александр Македонский, Птолемеи (или, хотя бы, последняя из них – Клеопатра); культ Сераписа; александрийская топография – Библиотека, Мусейон, Серапеум, Фаросский маяк. Их зияющее отсутствие – не что иное, как минус-прием. Единственное топографическое отступление в сторону знака «плюс» – упоминание Лохие, или Лохиадского мыса, на котором стоял Дворец Адриана; единственное отступление в области сюжета – Антиноева легенда (в «Если б я был древним полководцем...» Антиной назван по имени, а в «Три раза я его видел лицом к лицу...» Антиной и его повелитель Адриан остались безымянными); единственное отступление в сфере неукорененных в тексте имен – Каллимах, поэт и создатель каталога Александрийской Библиотеки. 4 песни из 32 – не показатель! Другое дело – знаки египетской цивилизации, в целом также малочисленные – пирамиды Хеопса и Менкаура, боги Ра, Фта и Гатор, и приметы эллинистической и римской цивилизаций (храм Юноны).

Минус-приемы в «Александрийских песнях» тем более поразительны, что в других произведениях Кузмин использовал александрийский репертуар в почти полном объеме. Александр Македонский появляется в стихотворениях «На твоей планете всходит солнце...» и «Каких достоин ты похвал, Искандер…» (не говоря уже о «Подвигах Великого Александра»); Птолемей Филадельф и Фаросский маяк открывают «Звезду Афродиты»[14].

Трудно вообразить (псевдо)исторический дискурс и без исторических сюжетов. В «Александрийских песнях» Кузмин не только предельно минимизировал их количество, но, как кажется на первый взгляд, прошел мимо Клеопатры. И это при том, что параллельно «Александрийским песням», в 1905 г., он работал над оперой «Гармахис» (в дневнике 1905 г. и в письмах Г.В. Чичерину она фигурирует и под другими заглавиями - «Гармахис и Клеопатра» и «Клеопатра»), по роману «Клеопатра» Генри Райдера Хаггарда[15].

Судя по письмам Чичерину 1905 г., Кузмин был не слишком доволен сочиняемой оперой:

«“Гармахис” меньше меня привлекает, чем прежде, там менее мое миропостижение, чем в “Евлогии” [“Евлогии и Аде”. - Л.П.], чем в “Алекс<андрийских> песнях”, и, не говоря уже о мистерии, меня бы больше привлекла опера об “Антиное”. Потом я не одною ленью влекусь к краткости только необходимых слов и сцен вроде “Асторре” [“История рыцаря д’Алессио”. – Л.П.]... [М]еня пугают сцены из “Гармахиса”, которые se déroulent так по-Вагнеровски»[16].

Будучи величественной и помпезной, со множеством реальных и вымышленных персонажей, с поразительной густотой египетской символики и мистериальностью, она отвратила Кузмина от подобных экспериментов в поэзии[17] – тем более, что там эта ниша уже была занята Брюсовым и Бальмонтом.

Но вернемся к образу Клеопатры. Если приглядеться повнимательнее к «Александрийским песням», то три связанные с ней микросюжета все же будут обнаружены – правда, под слоем «обычных». Исторический анекдот о Клеопатре, растворяющей жемчужину в уксусе, замаскирован под александрийскую аксиому «жемчужина в уксусе тает» в песне «Разве неправда...». Далее, эпизод из «Клеопатры» Хаггарда – Клеопатра и Гармахис похищают драгоценности из гробницы Менкау-ра; Клеопатра продает их александрийским евреям – разжалован в мечты о богатстве в стихотворении «Если б я был древним полководцем…». Еще одна сцена того же романа – Клеопатра, искусная в любовных затеях, совращает невинного Гармахиса – была переделана в полностью египтизированную песню «Когда меня провели сквозь сад...». За счет таких палимпсестов и создается многослойность «Александрийских песен», отмеченная критиками, но не эксплицированная.

Расподобление «Александрийских песен» с русским Египтом захватило и преподнесение историй. Если современники Кузмина работали над созданием дистанций по шкалам «настоящее – прошлое» и «профанное – сакральное», то Кузмин показывает эллинистическую Александрию изнутри, глазами ее жителя (это, кстати, типовой ход романов на тему Египта). Если символисты из ирреальных модусов использовали воспоминание, вид`ение, мечту, прозрение и припоминание своей преджизни в Египте, которыми вносилась мистическая или даже оккультная аура, то Кузмину хватает двух, более приземленных: воспоминания (обычно о возлюбленном) и воображения (погружающего читателя в Александрию). Кроме того, Кузмин искусно оперирует сменой ирреального модуса – реальным и размыванием модусов. Так, в песне «Когда мне говорят: “Александрия”...» он то переносит читателя в Александрию, то неожиданно возвращает его обратно, в реальность.

Полностью игнорирует Кузмин повествовательные трафареты - «экскурсионное» и безличное повествование, исторический сюжет, обрамленный восприятием современного рассказчика и др. Так, он отказывается от модных параллелизмов, уравнивающих сакральную древность и современную ситуацию поэта или лирического «я»:

ср. «Друг мой! прежде, как и ныне,/ Адониса отпевали./ Стон и вопль стоял в пустыне,/ Жены скорбные рыдали.// Друг мой! прежде, как и ныне,/ Адонис вставал из гроба,/ Не страшна его святыне/ Вражьих сил слепая злоба,// Друг мой! ныне, как бывало,/ Мы любовь свою отпели,/ А вдали зарею алой/ Вновь лучи ее зардели» («Друг мой! прежде, как и ныне…» В. Соловьева, 1888); «Близ медлительного Нила, там, где озеро Мерида, в царстве пламенного Ра,/ Ты давно меня любила, как Озириса Изида, друг, царица и сестра!/ И клонила пирамида тень на наши вечера» («Встреча» В. Брюсова, 1906,07); «”Царица! Я пленен тобою!/ Я был в Египте лишь рабом,/ А ныне суждено судьбою/ Мне быть поэтом и царем!// Ты видишь ли теперь из гроба,/ Что Русь, как Рим, пьяна тобой?/ Что я и Цезарь - будем оба/ В веках равны перед судьбой?”» («Клеопатра» А. Блока, 1907) и др.

Не используется в «Александрийских песнях» и речь от лица (псевдо)исторического персонажа с интродуктивным «Я – такой-то…» (ср. «Я - жрец Изиды Светлокудрой»; «Я – Клеопатра, я была царица»; «Я – мумия, мертвая мумия»; «Я раб греха»; «Я жалкий раб царя» и др.). Наконец, в них не встречается лирическое/авторское «я», равновеликое Египту. Все перечисленные повествовательные модели создали бы ненужные временн`ые швы. Кузмин выстраивает свои песни гораздо более изобретательно и вариативно, придумывая изощренные повествовательные ходы и коммуникативные развязки.

«Александрийский» голос Кузмина выделяется из общего хора еще по одному признаку. Русская поэзия на тему Египта сразу взяла торжественный, серьезный и драматичный тон; реакцией на него стал тон иронический. Кузмин же разбавляет серьезность и драматизм поэтикой неожиданного (ср. «Не напрасно мы читали богословов…», «Я спрашивал мудрецов вселенной…» и др.) – деавтоматизацией, различными призмами, игрой, снижением и нейтрализацией высокого (ср. «Что за дождь!..» и др.). При этом игровая стихия в песнях простирается и на дискурсивные построения, и на мотивы (ср. эротические игры в «Не напрасно мы читали богословов...» и др.). Есть в этом цикле и эмоциональные перепады (например, от радости к светлой печали), целый спектр «александрийских» настроений (любовь, готовность к смерти, привязанность к вещам и т.д.).

Неповторимое звучание «Александрийским песням» придают музыкальность и песенность, переведенные на уровень композиции и лексики. Так,  в стихотворение «Что за дождь!..» вставлена колыбельная песня, а в «Три раза я его видел лицом к лицу...» – гимн ангелов Антиною. В жанре гимна выдержано «Солнце, солнце...» и т.д.

В заключении остается сказать, что выбор в пользу «прекрасной ясности», или умудренной простоты, означал отказ от само собой напрашивающегося решения: написать «Александрийские песни» александрийским ученым стилем, с мифологическими, религиозными и историческими аллюзиями – тем, который культивировал Вяч. Иванов (согласно Н. Бердяеву), а затем перенял В. Маккавейский для сб. «Стилос Александрии» (опубл. 1918).

Кузминская практика преодоления трафаретов и готовых решений имела под собой теоретическую платформу. Кузмин сформулировал ее сам в Предисловии к сб. «Вечер» А. Ахматовой (опубл. 1912), а более подробно ее запечатлела «Страна воспоминаний» пианиста и поэта Всеволода Пастухова:

«Слово “острый” было в устах Кузмина большой похвалой. Он ненавидел трафареты. Как-то в одном из моих стихотворных опытов я написал “шаткие тени”. Он сказал, что “шаткие тени” когда-то написал Фет. Я ... спросил у него – если тени действительно шаткие, то почему бы этого и не сказать снова. “Если ничего нового ты сказать о тенях не можешь, то никто тебя не просит о них говорить. Говори о том, что ты увидел “новыми глазами”. Острота восприятия мира такая интенсивная, будто ты увидал мир в первый раз – сегодня родился, завтра умрешь – только это и создает настоящую поэзию... А поэтические побрякушки – вздор, никому не нужны”»[18].

Тематическая двуслойность

Понижение историчности, полное отсутствие музейности, «острый» взгляд на Александрию… Не означает ли это, что «Александрийские песни» писались не на тему истории и культуры, а, точнее, что история и культура служили лишь проводниками для других тем? Стихотворение «Не во сне ли это было…», забракованное для «Александрийских песен», дает ответ на поставленные вопросы: здесь жизнь и литература неожиданным образом сталкиваются, обнажая и минус-прием как прием, и кузминскую любовную драму, перевешивающую исторические события, ср. «Смотрелся в серые очи,/ Что милее мне были/ Таис, Клеопатр и Антиноев?».Заметим, что имена собственные – Таис (героиня одноименного романа Анатоля Франса, с Александрией и египетскими монастырями); Клеопатра и Антиной (реальные личности, но одновременно герои мифов, преданий, литературных произведений), – стоят во множественном числе, маркирующем отрицательно-уничижительное отношение.

Просвечивание ‘своего’ через ‘чужое’ или, точнее, присвоение ‘чужого’ для раскрытия ‘своего’, имеет под собой устойчивый кузминский инвариант: человек и те экзистенциальные ситуации, в которых он пребывает, не меняются[19], но одни эпохи высвечивают эти ситуации лучше, чем другие. Приведу в этой связи дневниковую запись от 29 сентября 1905 г., параллельную обдумыванию и написанию «Александрийских песен»:

«Когда я шел домой по узкой темной улочке, я думал, что красоту и прелесть жизни я лучше всего постигаю в Возрождении и XVIII в., но сложные, смутные настроения при дымных закатах в больших городах, до слез привязанность к плоти, печаль кончившихся вещей, готовность на лишения, какая-то пророческая веселость, вакхика, и мистика, и сладострастие – все это представляется мне или в древних культах смешанных – Рим, Александрия, - или в почти еще будущей современности»[20].

С тематической двуслойностью «Александрийских песен» согласована заложенная в них множественность прочтений: мерцание между историей и современностью, между «я» александрийским и «я» современным, между простотой и сложностью, между реальностью и воображаемым, а также между гомосексуальной и гетеросексуальной окрасками любовной темы.

 

В поисках формы

Адекватно передать «александрийское» мироощущение Кузмина, в котором были сплавлены античность и современность, могли выверенные пропорции между историческим и неисторическим материалом. То, что Кузмин искал золотой середины между ‘чужим’ и ‘своим’, свидетельствует десяток неопубликованных им стихотворений, прежде всего – «Апулей» (1902), буквально «нашпигованный» основными мотивами и сюжетами будущих «Александрийских песен», ср.

Бледное солнце осеннего вечера;
Грядки левкоев в саду затворенном;
Слышатся флейты в дому, озаренном
Солнцем осенним бледного вечера;
Первые звезды мерцают над городом;
Песни матросов на улицах темных,
Двери гостиниц полуотворенных;
Звезды горят над темнеющим городом.
Тихо проходят в толпе незаметные
Божьи пророки высот потаенных;
Юноши ждут у дверей отворенных,
Чтобы пришли толпе не заметные.
Пестрый рассказ глубины опьяняющей,
Нежная смерть среди роз отцветающих,
Ты - мистагог всех богов единящий,
Смерть Антиноя от грусти томящей,
Ты и познание, ты и сомнение,
Вечно враждующих ты примирение,
Нежность улыбки и плач погребальный,
Свежее утро и вечер печальный.

Эти поиски привели Кузмина к недавно оформившейся традиции писать о древних или экзотических культурах в жанре песен. Здесь на Кузмина оказали влияние «Песни Билитис» Пьера Луиса (1896) и песни Мориса Метерлинка[21], с мотивным и синтаксическим параллелизмом. Кузмин попробовал себя в песенном жанре еще до «Александрийских песен». Так, в «Комедии из Александрийской жизни» (она же – опера «Евлогий и Ада») 1904 года он подверг песенной перелицовке серьезное произведение Брюсова – «Аганатис. Финикийский рассказ»[22] Брюсова (опубл. 1900 г., из сб. “Tertia vigilia”). В «Аганатис» Кузмина привлек зачин – жених Аганатис ушел в море и не вернулся; тогда она вступила на путь священной проституции, служа таким образом Астарте:

Аганатис – так имя ей. Она
Прекрасней всех считалась. В темном взоре
Дышала власть, а грудь была бледна.
 
В дни юности она познала горе:
Ее жених, к сидонским берегам
Не возвратясь, погиб безвестно в море.
 
И девственность принесши в дар богам,
Она с тех пор жила как жрица срасти,
А плату за любовь несла во храм.
 
Едва над горизонтом встанут снасти,
Она спешила н`а-берег, ждала,
Встречала моряков игрой запястий,
 
И, обольщенного, к себе вела,
В свой тесный дом на башенку похожий,
Где в нижней комнате царила мгла.

В песенке/ арии Кузмин сохранил эпизоды невозвращения возлюбленного и напрасного ожидания, «финикийскую» образность (Астарту; матросов как исполнителей песни, а также башню), но упростил брюсовские терцины до нерифмованных трехстиший. Ср.

<Финикийский матрос>

Из-за моря туча выходила, Из-за Кипра гроза начиналась, Когда милый мой уезжал.   Все кораблики в Гебал пришли, Мореходы все в Тир вернулись, А милого все нет как нет.   Я пойду к Астарте Афродите, Принесу ей пирожков медовых А она мне дружка вернет.

Конечно, в «Александрийских песнях» песенное начало по сравнению с их литературными первоисточниками усилено. Ведь они задумывались как «полуречитативная мелопея», если следовать терминологии Г. Чичерина. Дальше предоставляю слово Чичерину – большому ценителю и знатоку музыки. В письме брату, Николаю Чичерину, из Висбадена от 14 ноября 1929 г., он писал:

«[Я] здесь достал ... Александрийские песни Кузмина... Александрийские песни произвели на меня еще более глубокое впечатление, чем 30 лет назад. Стиль миниатюр, но как густо, насыщенно, остро, тонко и изящно... Маневрирование диссонансами и полуречитативная мелопея совсем современные»[23].

В письме Г.В. Чичерина названа еще одна важная формальная характеристика «Александрийских песен»: «стиль миниатюр». Он восходит к так называемой «антологической» поэзии – малым формам лирики, или эпиграммам, облекающим «античное» содержание:

«”Антология” значит, собственно, “цветник”. Так называли греки сборники небольших стихотворений… [П]ервый из них, составленный гадарцем Мелеагром, вышел не ранее 60 до Р.Х.Книга называлась Στέφανος ε̉πιγραμμάτων, “Венок из эпиграмм”, и заключала в себе, кроме стихотворений, принадлежавших Мелеагру, произведения его современников, а также пьесы древнейших поэтов, - Алкея, Архилоха, Саф`о, Анакреонта, Симонида и др. Тессалоникиец Филипп, вероятно, современник Траяна, в новом издании “Антологии”, прибавил лучшие эпиграммы тринадцати поэтов, живших после Мелеагра. … Все эти сборники погибли. К счастью, из них была сделана новая антология. … Составителем ее был Константин Кефала, живший в X веке. Стихотворения здесь распределены не в алфавитном порядке, … а по родству содержания… Известный монах, Максим Плануда, сделал из них новый, сокращенный сборник, в семи книгах. Сборник этот был напечатан в первый раз в 1494 г. во Флоренции… До нас дошла, впрочем, и рукопись Кефалы, найденная в 1616 году в Гейдельберге ученым Сомезом… Авторами лучших эпиграмм считаются: Симонид Кеоский, Анакреонт, Каллимах, Теокрит, … Мелеагр… Антология важна, как богатая галерея картин, верно изображающих жизнь античного мира»[24];

В России антологическая традиция берет свое начало с брошюры «О греческой антологии» (К.Н. Батюшкова и С.С. Уварова), переводов К.Н. Батюшкова - «<Из греческой антологии>» (1817-1818, опубл. 1820) и его же «Подражания древним» (1821). Она получает продолжение в переводах, переложениях и оригинальных сочинениях на темы буколической, мифологической, пейзажной, эротической и даже философской античности. По этому поводу В.Р. Зотов в 1877 г. заметил:

«Почти все наши молодые поэты писали в антологическом роде, но произведения Майкова, Полонского, Щербины, Фета, Мея и др. принадлежат больше к подражаниям древних, а не представляют верных переводов»[25].

Из стихотворений перечисленных авторов Кузмин знал (или мог знать) следующие:

– А.Н. Майков «В антологическом роде» (частично опубл. в «Стихотворениях», 1842);

– Л.А. Мей «Из античного мира» (стихи 1855-1861 гг.);

– А.А. Фет «Антологические стихотворения»[26];

– А.Н. Майков «Альбом Антиноя» (1881).

Хотя к концу XIX в. эта традиция отжила свое, «Александрийские песни» пишутся именно «в антологическом роде» - как разнородные, разноликие и разностильные квазиантичные эпиграммы, объединенные в один цикл. Так, в «Александрийских песнях» есть имитации народных песен, совсем короткие миниатюры с приберегаемой на конец эффектной развязкой, микропоэмы с изысканным синтаксисом и даже автопародия (см. «Что за дождь!…»). Почти все эти стихи - от первого лица. Но лица эти разные: от благородных александрийских дам – до куртизанок, от александрийского писца – до «я» как alterego автора.

Пользуясь антологическими свободами, Кузмин в «Александрийских песнях» помещает сюжеты в разные эпохи. Из египетских фараонов и их пирамид, египетских мифов и религиозных культов, эллинизма и Рима, риторов с богословами и монахами получается синкретичное время «Александрии». Однако, время в цикле меряется не историческими мерками, а человеческими – сутками. Потому-то утро, полдень, вечер, ночь – самые частые временн`ые показатели, а Александрия показана не в свете своего расцвета или упадка, а в свете солнца – утреннего, дневного и закатного, или же в сумерках ночи. Самые употребительные слова цикла, переходящие из одного стихотворения в другое, - с семантикой ‘видеть’ и ‘слышать’; ‘любить’ и ‘помнить’. Это, кстати, частные примеры того, как в «Александрийских песнях» соблюдаются пропорции между историческим и личным/ общечеловеческим.

Из антологической поэзии в «Александрийских песнях» - и установка на опрощение исторического и мифологического материала. Кузмин, имеющий солидный багаж классической филологии, смог минимизировать его и растворить в текстах благодаря форме цикла. Как именно? В пределах цикла «александрийский» отсвет от одной песни (например, самой первой – «Как песня матери...») легко переходит на другие. Тем самым необходимость нагружать все стихи античной символикой отпадает. И целый ряд песен – «Когда я тебя в первый раз встретил…», «Наверно, в полдень я был зачат…», «Когда утром выхожу из дома…» из раздела «Любовь», если их вынуть из цикла, будут звучать современно.

Новый угол зрения, под которым Кузмин – поэт эпохи модернизма - преподносит античность, - поэтика синекдохи, минимализма, недосказанности.

Итак, на фоне русской литературы нач. XX в. «Александрийские песни» выделяются: отклонением от исторического дискурса в сторону биографического и экзистенциального, апроприацией ‘чужого’ для раскрытия ‘своего’, песенностью, многообразием интонаций – грустных и веселых, серьезных и игровых, лаконизмом, множественностью прочтений, наконец, легкой гомосексуальной окраской любовной темы.

 

Кузмин-александриец: оценки критиков

С вхождением Кузмина в артистические круги Петербурга, в 1906 году, александрийство пристало к нему как вторая кожа. Максимилиан Волошин в своей рецензии 1906 года на «Александрийские песни» (опубликованной в 1906 г. в «Весах») сочинил для их автора египетскую родословную:

«Когда видишь Кузмина в первый раз, то хочется спросить его: “Скажите откровенно, сколько вам лет?”, но не решаешься, боясь получить в ответ: “Две тысячи”. ...

Древняя Александрия была одной из последних областей истории, которую открыло внутреннее око европейца, устремленное в свое прошлое. Флобер, Анатоль Франс, Пьер Луис один за другим произносили призывные заклинания над древними александрийскими гробницами, и в нашем сонном сознании возникали радостные и трагические тени богов и людей: Таис, св. Антоний, Билитис. ...

Мне хотелось бы восстановить подробности биографии Кузмина – там, в Александрии, когда он жил своей настоящею жизнью в этой радостной Греции времен упадка…

В жилах его не было чисто эллинской крови. Вероятно, он, как и Мелеагр, был сирийцем. … Он жил значительно позже Мелеагра – уже в царствование императора Адриана... В это время он был воином в войске императора. <…> Из последующей его жизни мы знаем только, что он был библиотечным писцом, как это видно из его великолепного гимна Солнцу»[27].

Волошинская родословная вызвала возражения Г.В. Чичерина, ср. его письмо Кузмину от 7 января 1907 года:

«Я никогда не знал, что у тебя мертвые глаза, уставшие от тысячелетий. Очень забавная эта генеалогия, странная из разных стихотворений, даже с 4 сестрами... Лучше всего во всем этом коллекция цитат из самих песен»[28].

Тем не менее, у Волошина было много последователей. Так, М.В. Сабашникова, художница и одно время жена М. Волошина, в 1907 г. стилизовала создаваемый ею портрет Кузмина под фаюмский[29]. Много позже, в «Зеленой змее», она вспоминала о Кузмине так:

«Из каких эпох пришел к нам этот удивительный человек? Даже наружность его необычайна: маленькая фигурка, а лицо с огромными черными миндалевидными глазами напоминает фаюмские портреты из саркофагов мумий; также и образы русских икон приходили на память при виде этого аскетического лица с черной бородкой. Однако святым он совсем не хотел ни быть, ни казаться... К своим утонченным стихам он сам сочинял музыку и пел их, аккомпанируя себе на рояле. Я восхищалась его “Александрийскими песнями”»[30].

Позаимствовал волошинскую родословную критик Э. Голлербах:

«Я не верю (искренне и упорно), что М.А. родился 6 октября 1875 г. [Кузмин убавлял себе возраст; на самом деле, 1872 г. – Л.П.], что вырос он в Саратове и Петербурге. Это только приснилось ему в “здешней” жизни. Он родился в Египте, между Средиземным морем и озером Мареотис, на родине Эвклида, Оригена и Филона, в солнечной Александрии, во времена Птолемеев. Он родился сыном эллина и египтянки, и только в XVIII в. влилась в его жилы французская кровь, а в 1875-ом году – русская. Все это забылось в цепи перевоплощений, но осталась вещая память подсознательной жизни: он любил Александрию и вот – не в силах разлюбить ее на берегах Невы»[31].

Тем интереснее посмотреть, каким на самым деле был путь Кузмина к «Александрийским песням».

 

Кузмин-путешественник

В начале этого пути, действительно, был Египет – недолгое, но, по-видимому, счастливое путешествие по Востоку весной и летом 1895 г. Сведений о нем крайне мало и все принадлежат Кузмину. Это письма к Юше (Г.) Чичерину из Египта. Это и автобиографическая “Histoire édifiante de mes commencements” [Поучительная история моих начинаний], написанная Кузминым в 1906 г. по просьбе Вяч. Иванова:

«В 1893 году я встретился с человеком, которого очень полюбил и связь с которым обещала быть прочной. Он был старше меня года на 4 и офицер конного полка. … Весной я поехал с князем Жоржем в Египет. Мы были в Константинополе, Афинах, Смирне, Александрии, Каире, Мемфисе. Это было сказочное путешествие по очаровательности впервые collage и небывалости виденного. На обратном пути он должен был поехать в Вену, где была его тетка, я же вернулся один. В Вене мой друг умер от болезни сердца; я же старался в усиленных занятьях забыться».

Это и стихи разных лет, из невошедших в «Александрийские песни», и «Уж прожил года двадцать три я…» (1911):

 
Уж прожил года двадцать три я,
Когда увидел, пьян и горд,
Твой плоский и зеленый порт,
Блаженная Александрия!
С жасмином траурный левкой
Смешался в памяти бродячей.

Восстанавливаемые по ним маршрут и обстоятельства поездки выглядят так. В 23 года Кузмин отправляется в романтическое путешествие по Египту со своим любовником «князем Жоржем», личность которого не установлена[32]. Из Одессы они плывут в Александрию на пароходе, с остановками в Константинополе (Стамбуле), Афинах и Смирне (Измире). Кузмин получает представление только о Нижнем Египте – почти лишенной памятников древности Александрии, Каире и древнем Мемфисе.

Интересный казус представляет непосредственное восприятие Египта Кузминым в письмах к Чичерину - беглый перечень мест и риторика восторга (как описать…; не могу писать…) вместо обстоятельного изложения. Ср.

«Как описать тебе Константинополь, Малую Азию, Грецию, Александрию, Кэр, пирамиды, Нил и Мемфис – я не знаю. Я в безумном, полнейшем опьянении»;

«Я не могу писать, так много впечатлений, <был?> в пирамиде Менкара, взлезал на Хеопса, плыл по Нилу ночью: Господи, какой восторг. Я записал 4 егип<етских> мотива: во время свадьбы пляска, танец живота, во время отправления каравана в Мекку и потом мужская песня, какое-то начало праздника в Александрии, когда все бегут с факелами и цветами и поют громко и вакхически. Право, я не могу писать» (письмо от 17 мая 1895 г.)[33].

Среднестатистический» русский путешественник того времени воспринимал Александрию (а часто и весь Египет) иначе - в минорном sictransitgloriamundi:

«Блуждая по турецкому городу, мы вышли к маяку, стоящему на месте знаменитого Фароса – одно из чудес света, последние следы которого уже много лет смыты морскими волнами. Точно так же уничтожено и большинство других памятников древней Александрии, над которой высится теперь единственный остаток древности – так называемая Помпеева колонна. Здесь, говорят, стоял знаменитый храм Сераписа, а недалеко от него указывают и место величайшей библиотеки древности, от которой не осталось и следа. Когда Ф-ко привел нас на место, где некогда высилось это знаменитое книгохранилище, оборванный дервиш с безумными, воспаленными глазами проповедовал там что-то толпе туземцев, причем имя Аллаха срывалось беспрестанно с уст его вместе с белою пеной, покрывавшей его губы. Вот она, изменчивость-то судьбы, – невольно подумалось мне. На месте, где поучали некогда Эвклид, Птолемей и Гиппарх, теперь слышатся речи безумного дервиша… Почти не имея памятников древности, Александрия зато поражает … своими роскошными садами, тянущимися по окраинам города. Здесь … встречаются финиковые пальмы, бананы, мимозы, священные смоковницы, олеандры, апельсинные и лимонные деревья, рощи цветущих мимоз, жасминов, олеандров, роз и апельсинов. Так как наш приезд совпал с раннею весною, то все сады Александрии были в полном цвету»[34].

Риторика разочарования[35] там, где у Кузмина сплошное упоение! Но не только. Я процитировала «путешествие» А.В. Елисеева «По белу свету» еще и затем, чтобы рельефнее очертить феномен избирательного, выборочного зрения, характерного как для Кузмина-путешественника, так и для Кузмина-поэта. Особенно заметно купированное зрение в песне «Люди видят сады с домами…».

Кузмин-читатель

После Александрии, в России и Италии (во время второго и последнего заграничного путешествия, в апреле – середине июня 1897 г.), Кузмин погружается в чтение. Оно отвлекает Кузмина и от недавней жизненной драмы, и от вызванных ею религиозных переживаний своего гомосексуализма:

«Я думал, что со смертью моего друга я должен быть как бы обречен на отсутствие любви. Увлекаясь тогда уже неоплатониками и мистиками первых веков, я старался устроить так свою жизнь, строго регламентируя занятия, пищу, чтение, старался быть каким-то воздержанным пифагорейцем» («Histoire édifiante…”; за 1895-1905 гг.).

К`ак читал Кузмин, известно по его дневникам - конспектируя: «Жалко, что у меня плохая память, требующая выписок»[36]; «Обладая слабою памятью, я принужден не только работы, но и простые ежедневные чтения сопровождать выписками» («Чешуя в неводе», выписки за 1916-1921, опубл. 1922).

Чт`о именно читал Кузмин, во многом восстанавливается по архивным материалам - записным книжкам, дневникам и письмам, а также по его критическим отзывам. Кроме того, оно реконструируется по найденным интертекстам. Кстати, интертексты опровергают признание Кузмина о незнакомстве с александрийскими эпиграмматиками и элегиками в период создания «Александрийских песен», сделанное в интервью Н.В. Волькенау. Самые известные произведения Феокрита, Биона[37], и, возможно, Мосха, не говоря уже о «стихах Каллимака» (а иначе как бы они попали в «Что ж делать...»?) отразились в отдельных песнях цикла.

В целом же сумма прочитанного выглядит весьма внушительно. Это

– древнеегипетская литература: сказки в переводе Гастона Масперо[38]; «Книга мертвых» по-французски[39]; гимны и славословия богам в английской серии “Records of the Past”[40];

– история Древнего Египта: IV том серии “Description de l’Égypte” [Описания Египта] – об Антиное и Антинополе; труды Шампольона, Огюста Мариетта и Генриха Бругша[41];

– сочинения античных писателей на египетские темы: «Метаморфозы» Апулея; «Сравнительные жизнеописания» Плутарха; сочинения Страбона и Павсания[42];

– сочинения, воскресающие эллинистический и раннехристианский Египет, – Плотина[43], Филона Александрийского, Климента Александрийского, Афанасия Александрийского; «Иудейская война» Иосифа Флавия и Беседы Макария Великого[44];

– гностические и окологностические сочинения: “Pistis Sophia”, труды Отцов церкви – Иринея Лионского и Ипполита Римского[45];

– арабская литература с египетскими локусами: «1001 ночь»[46];

– история религии и эзотеризма: «Великие посвященные» и другие произведения Шюре[47];

– современная литература на египетские темы: произведения Готье; «Антоний и Клеопатра» Шекспира[48], «Искушение святого Антония» Флобера[49], «Таис» Франса[50], прозведения Лескова[51], «Афродита» Пьера Луиса[52], «Император» и «Серапис» Эберса, «Цезарь и Клеопатра» Шоу, «Клеопатра» Хаггарда и т.д.; современная поэзия на темы Египта[53]; путешествия по Восток.

Главный парадокс чтения – а именно, что свое чувство античности, за которое его так ценили критики, был получен из современной второсортной литературы, а не из памятников древности, – Кузмин обсуждает в Дневнике 1934 г.:

«Вещи стимулирующие, дающие нам толчок к открытию целых миров, иногда бывают совершенно ничтожны. Так мне открылась античность, играющая такую центральную роль в моем самосознании и творчестве, через романы Эберса, и подлинные сокровища Эсхила или Теокрита действовали на меня значительно слабее. Именно “Император” и “Серапис”. Влияние их не только на “Алекс<андрийских> песнях”, но вплоть до последних лет. Такое же влияние имели на меня … d’Annunzio и Massenet”»[54].

К «александрийскому» творчеству Кузмина подтолкнула не только прочитанная литература, но и оперы – «Волшебная флейта» Моцарта[55], «Аида» Верди[56], а также «Таис» Массне[57]. Не случайно на подступах к «Александрийским песням» Кузмин пишет оперу «Евлогий и Ада», во многом по мотивам гностических сцен «Искушения святого Антония» Флобера.

 

Кузмин-писатель

Кузмина как homo legens выдают любовно выписанные мелочи – растения (от лотоса, камышей, которые сразу опознаются как египетские, до левкоев, роз, акации, жасмина), птицы (голуби, орлы, павлины), предметы (особенно музыкальные инструменты, ассоциирующиеся с древностью – арфа, флейта, тимпан, систры и т.д.), празднества (Адониса, Исиды). А скрывает отказ от больших исторических тем и крупномасштабных полотен александрийской жизни. Иными словами, прочитанное попадает в «Александрийские песни» в сильно урезанном виде. Отсев диктовался прежде всего установкой на «прекрасную ясность», которая налагала запрет на «невысветлившийся хаос». Потому-то в «Александрийских песнях» нет гносиса (уже окрасившего «Комедию из Александрийской жизни», 1904), полноценной мистерии (представленной в финале «Истории рыцаря д’Алессио», 1903) или теофании (к ней сводится сюжет «В пустыне», 1897).

Апроприация прочитанного нередко происходила так. Поскольку лирика предназначена в первую очередь для выражения ‘своего’ и ‘себя’, в отличие от драматических и повествовательных жанров, предполагающих гораздо б`ольшую амплитуду между авторским «я» и сюжетом, авторской точкой зрения и точкой зрения персонажа, то заимствованные сюжеты сначала «обкатывались» в драме и прозе, а только затем попадали в лирику[58].

Пропорции между ‘чужим’ и ‘своим’, которых в «Александрийских песнях» добивался Кузмин, исключали перекосы не только в сторону прочитанного, но и в сторону пережитого, личного. Пять забракованных александрийских песен – «Не во сне ли это было…», «Говоришь ты мне улыбаясь…», «Возвращался я домой поздней ночью…», «Что ж делать, что ты уезжаешь…», «Ко мне сошел…» – были явно перегружены биографическим балластом и авторскими эмоциями. И в «Александрийских песнях» Кузмин сплетает из прочитанного и пережитого единое полотно, притом так, что его лицевая сторона – история, а изнаночная – александрийская драма Кузмина: любовь, счастье, смерть возлюбленного.

Эта личная драма как раз и породила «обостренную чувствительность» - «сегодня родился, завтра умрешь», которая из Кузмина сделала поэта, ср. рецензию на «Вечер» Ахматовой: «Поэты ... должны иметь острую память любви и широко открытые глаза на весь милый, радостный и горестный мир, чтоб насмотреться на него и пить его каждую минуту последний раз»[59].

Такое соотношение ‘чужого’ и ‘своего’ в «Александрийских песнях» заретушировало кузминскую драму. И Волошин, вместе со своим поколением проглядевший ее, писал о сочинителе «Александрийских песен»: «У его Эроса нет трагического лица» (из рецензии 1906 г.). Внимание к трагическим мотивам цикла было привлечено совсем недавно – публикацией биографических материалов “Histoire édifiante de mes commencements” А. Пуриным в 1994 г., и биографиями Кузмина, русской и американской, Н.А. Богомолова и Дж.Э. Малмстада[60].

Итак, чувство меры, художественный вкус, любовь к тому, о чем пишешь, рефлексия над тем, как писать, позволили Кузмину найти равновесие между историческим и биографическим, вечным и быстротечным, темами мудрости и любви, установками на эмоции и на ratio. Задуманные как песни, «Александрийские песни», тем не менее, заставили читающую публику заговорить об их сочинителе сначала как о новом даровитом поэте, а через десятилетие – как о единственном продолжателе классической пушкинской традиции[61].

* * *

Все сказанное в этой статье об «Александрийских песнях» имеет в виду тексты, а не тексты в союзе с музыкой. К сожалению, музыка Кузмина не вошла в кузминоведческий обиход. Редкое издание М.А. Кузмин. Александрийские песни. В 2-х тетрадях. Для голоса с ф.-п. М.: «Государственное музыкальное издательство. Художественное отделение», 1921, с 12 песнями из 32, было недавно репринтно воспроизведено в моей книге «Русский Египет. Александрийская поэтика Михаила Кузмина». М., 2006, т. II, с. 269-309. Степень его неизвестности была мной несколько преувеличена[62]. По сообщению коллег[63] после презентации книги 17 августа 2006 года (на которой прозвучали четыре песни цикла), «Александрийские песни» исполнялись и раньше, ансамблями «Русская виола» и «Da camera e da chiesa». Хочется верить, что со временем музыка «Александрийских песен» станет столь же привычной, что и стихотворения, и тогда кузминистика сможет отдать должное реальным замыслам Кузмина.

---

[2] Это В. Соловьев, Вяч. Иванов, В. Брюсов, К. Бальмонт, И. Бунин, писавшие о Древнем Египте, Александрии, Ассирии, Израиле и т.д., о культах Адониса, Аттиса, офитов, гностиков и т.д., а также Н. Гумилев, пополнивший этот список примитивной культурой Африки.

[3]Книга о русских поэтах последнего десятилетия. Очерки. Стихотворения. Автографы. Под. ред. М. Гофмана. СПб.: Т-во М.О. Вольф, 1909.

[4]Музыку к «Александрийским песням» кузмистика обходит своим вниманием.

Перечень опубликованных в 1921 году нот приводит Н.А. Богомолов в кн.: Кузмин М. Стихотворения. Подг. Н.А. Богомоловым. СПб.: «Академический проект», 2000, с. 700. Н.А. Богомолов также сообщает, что предполагавшееся издание с нотами и иллюстрациями Н. Феофилактова не состоялось, см. Богомолов Н.А. «Из переписки М.А. Кузмина и Г.В. Чичерина (1905–1914)» (в сб. Исследования по истории русской мысли 2003 [6]. Под ред. М.А. Колерова. М.: «Модест Колеров», 2004, с. 387).

[5] См. Жирмунский В. Композиция лирических стихотворений. СПб.: ОПОЯЗ, 1921.

[6] Сохранившийся протокол заседания и конспект см. в статье Г.А. Морева «К истории юбилея М.А. Кузмина 1925 года» (в сб.: Минувшее. Исторический альманах. Т. 21, М.-СПб.: «Atheneum-Феникс», 1997, с. 351-375).

[7] См. комментарии Н.А. Богомолова в кн.: Кузмин.Стихотворения, с. 703.

[8]Волошин М.А. Лики творчества. Изд. подг. В.П. Купченко, А.В. Лавровым, В.А. Мануйловым. Л.: «Наука», 1988, с. 471.

[9] Цит. по Гумилев Николай. Сочинения. Вст. ст., сост., прим. Н.А. Богомолова. М.: «Художественная литература», 1991, т. III, с. 34. В остальном рецензия Гумилева, в 1908 г. - начинающего критика, довольно прохладная.

[10] Дикс Б. «Очерк [М. Кузмин]», в сб.: Книга о русских поэтах, с. 385.

[11] Голлербах Э. «Радостный путник (О творчестве М. Кузмина)», в журнале Книга и революция, 1922, № 3 (15), с. 43.

[12] Сформулированный Кузминым как единственный принцип поэтического творчества в 1922 г., в «Декларации об эмоционализме» (журнал Абраксас, февраль, 1923, с. 3) и в статье «Эмоциональность как основной элемент искусства» (опубл. 1924), а до тех пор применяемый, так сказать, по умолчанию.

[13] Среди отзывов есть и поэтический, А. Белого – москвича, приезжавшего в Петербург: (О Петербург! О Всадник Медный!

Кузмин! О, песни Кузмина!/<…>
И Вячеслав уже в дремоте
Меланхолически вздохнет:
«Михаил Алексеич, спойте!..»
Рояль раскрыт: Кузмин поет
(«В альбом В.К. Ивановой», между 1905-1907).

[14] Подробнее о «Звезде Афродиты» см. мою статью «“Звезда Афродиты” Михаила Кузмина: опыт прочтения» (в журнале Die Welt der Slaven, 2005, I, с. 201-214; http://www.ruslang.ru/person/panova).

[15] Г. Чичерин написал ее краткое содержание (РГАЛИ, Ф. 232, оп. 1, ед. хр. 433, л. 98-99 об.; опубл. Н.А. Богомоловым в Исследованиях по истории русской мысли 2003 [6], с. 313-315). От этой оперы, в 4-х действиях с эпилогом и 8-ми картинами, в РГАЛИ сохранились две первые сцены (Ф. 232, оп. 1, ед. хр. 17, л. 1–18). 1-я - Гармахиса, потомка фараонов, жрецы и заговорщики коронуют на царство пшентом и уреусом; на этой церемонии он занимает символический престол; 2-я - Гармахис готовится предстать перед Клеопатрой в качестве астролога и знакомится с Хармианой, приближенной Клеопатры, посвященной в заговор.

[16] Цит. по Исследования по истории русской мысли 2003 [6], с. 345-346.

[17] Ср. очень показательную ремарку: «Темная зала в старинном египетском вкусе; посредине залы престол на возвышении в несколько ступеней; с обеих сторон сидят сфинкс и лев, над которыми священный ястреб; за спинкою Истина и Правда с распростертыми крыльями. Против престола на авансцене алтарь. На нем лежит (?) лодка, в которой – бог с ястребиною головою. Алтарь украшен цветами и венками. У алтаря, со стороны престола лицом к публике стоит жрец с леопардовою шкурою на спине; рядом с ним вправо простой жрец держит курильницу, влево простой жрец держит чашу для излияния. За ними еще по 2 простых жреца; это те, которые носят на плечах лодку и алтарь. Рядом с алтарем, с обеих сторон его по одному иерофору с жрецом, оканчивающим шакалиною головою (всего 4 иерофора). Вправо и влево от них, немного подальше от алтаря, дожидаются священные музыканты. Заговорщики, закутанные в черное, стоят в темноте с обеих сторон залы, вдоль правой и левой стен. Темно» (Действие I, картина 1-я; РГАЛИ, Ф. 232, оп. 1, ед. хр. 17, л. 2).

[18]  Цит. по Воспоминания о Серебряном веке. Сост., предисл. и комм. В. Крейда. М.: «Республика», 1993, с. 456-457.

[19] Ср. «Летний сад» (1916):

Демократической толпою
Нарушен статуй странный сон,
Но небо светится весною,
А теплый ветер, тот же он!
Ты Сам устроил так, о Боже,
Что сердце (так слабо оно)
Под пиджаками бьется то же,
Что под камзолами давно.
И, весь проспект большой аллеи
Вымеривая в сотый раз,
Вдруг остановишься, краснея,
При выстреле прохожих глаз.

[20] Цит. по Кузмин М. Дневник 1905-1907 гг. Предисл., подг. текста и комм. Н.А. Богомолова и С.В. Шумихина. СПб.: «Издательство Ивана Лимбаха», 2000, с. 49. Это обстоятельство было проницательно подмечено Гумилевым, писавшем о сб. «Сети»: «[О]н является рассказчиком только своей души, своеобразной, тонкой, но не сильной» (цит. по Гумилев Николай, с. 34). Экзистенциальную подкладку «Александрийских песен» чувствовал и Г.В. Чичерин, ср. его письмо Кузмину от 23 августа 1905 г.: «А в алекс<андрийских> песнях такая интенсивность, такая интенсивность, и скорбь красоты бытия, и вакхика, и куски живой жизни до боли...» (цит. по Исследования по истории русской мысли, с. 322).

[21] Сопоставление сделано в статье С.И. Гиндина «“Александрийские песни”, “Песни” Метерлинка и семантическая теория стихосложения» (в сб. Михаил Кузмин и русская культураXX в. Л., 1990. С. 39-42). Именно в это время песни Метерлинка переводились Брюсовым и Чулковым.

[22] Когда Брюсов узнал, что Аганатис - мужское имя, он переписал стихотворение, укоротив имя героини до Аганат (1897–1898), отм. в Брюсов Валерий. Собрание сочинений. Под общ. ред. П.Г. Антокольского и др. М.: «Художественная литература», 1973-1975, т. I, с. 603.

[23] Цит. по Чичерин Г. Моцарт. Исследовательский этюд. Л.: «Музыка», 1979, с.  208.

[24] Цит. по: Алексеев В. Древнегреческие поэты в биографиях и образцах. СПб., 1895, с. 1-2.

[25]История всемирной литературы в общих очерках, биографиях, характеристиках и образцах. Сост. Вл. Зотова. Т. 1. СПб.-М., 1877, с. 431.

[26] Сравнение «Александрийских песен» с антологическим Фетом было сделано Д.С. Усовым на докладе Н.В. Волькенау, см. Минувшее, с. 370.

[27] Цит. по: Волошин, с. 471.

[28] Цит. по:  Исследования по истории русской мысли, с. 418.

[29] См. Волошина Маргарита. Зеленая Змея: история одной жизни. Пер. с нем. М.Н. Жемчужниковой. М.: «Энигма», 1993, с. 157.

[30] См. там же, с. 150.

[31]Книга и революция, с. 43.

[32]MalmstadJohnE., BogomolovNikolay. Mikhail Kuzmin. A Life in Art. Cambridge, Massachusetts, London, England: Harvard University Press, 1999, p.

374.

[33] Цит. по Богомолов Н.А., Малмстад Джон Э. Михаил Кузмин: искусство, жизнь, эпоха. М.: «НЛО», 1996, с. 30.

[34]Елисеев А.В. По белу свету. Очерки и картинки и путешествий. СПб.: П.П. Сойкин, 1901, т. 1, с. 140-142; описание путешествия 1881 г.

[35]Общая для Шатобриана (“Itinéraire de Paris a Jérusalem”), Бунина («Дельта») и Бальмонта (эссе «Край Озириса») и др.

[36]Кузмин М. Дневник 1905-1907 гг., с. 386.

[37] «Элегия Биона», кстати, упоминается в письме Г.В. Чичерина к Кузмину от 27 октября 2005 г., см. Исследования по истории русской мысли, с. 352.

[38] “Maspero: contesdel’Égypteancienne» упоминается в записных книжках Кузмина в РГАЛИ, Ф. 232, оп. 1, ед. хр. 46, л. 78.

[39] См. Кузмин. Дневник 1905-1907, с. 5.

[40] Упоминается в интервью Н.В. Волькенау.

[41] Все перечисленные авторы и названия – из РГАЛИ, Ф. 232, оп. 1, ед. хр. 46 и 47.

[42]Там же.

[43] У раннего Кузмина цитируется время от времени, в т.ч. письмах, см. Malmstad, Bogomolov, p. 43.

[44] Выписки из перечисленных авторов и их упоминание - в РГАЛИ, Ф. 232, оп. 1, ед. хр. 47.

[45] Выписки на французском языке из современных гностических трудов в РГАЛИ, Фонд 232, оп. 1, ед. хр. 44 свидетельствуют об основательном знакомстве с научной литературой по этому вопросу. См. также мои статьи «Миф о Софии в поэзии Михаила Кузмина: гностические сюжеты, мотивы, язык» (в кн.: Поэтика. Стихосложение. Лингвистика. Сборник статей к 50-летию научной деятельности И.И. Ковтуновой. М.: «Азбуковник», 2003, с. 287–301) и «Герменевика на пороге XXI века: разбор стихотворения М. Кузмина “Базилид”» (в сб.: Русистика на пороге XXI века: проблемы и перспективы. М., 2003, с. 201-203).

[46] Кузмин сочинял к ней музыку; она упоминается среди его любимого чтения в письме к В. Руслову от 8-9 декабря 1908 г. и, много позже, в «Чешуе в неводе».

[47]РГАЛИ, Ф. 232, оп. 1, ед. хр. 46, л. 134 об.

[48] Упоминается в некрологе Кузмина на смерть Элеоноры Дузе (Красная газета, 1924, № 93 (апрель), с. 3).

[49] См.  РГАЛИ, Ф. 232, оп. 1, ед. хр. 46, л. 139 об.

[50] См. там же. См. также предисловие Кузмина к этому роману в кн.: Кузмин. Проза. Вст. ст., ред. и прим. В.Ф. Маркова. Berkeley, 1984-2000, т. XII, с. 188-191.

[51] О чтении Лескова есть множество дневниковых записей.

[52] Упоминается она и переписке с Чичериным; мнение Чичерина о ней – что «грязно» (Malmstad, Bogomolov, p. 17).

[53] Предлагаемый анализ опровергает большинство наблюдений статьи Г.Г. Шмакова «Блок и Кузмин»: «В начале 1904 г. Кузмин пишет слова и музыку своих “Александрийских песен”, навеянных, главным образом, египетскими легендами в обработке Марузо [видимо, имеется ввиду Масперо. – Л.П.] и французскими поэтическими парафразами античных мотивов (Теофиль Готье, Альбер Самен, отчасти Пьер Луис» (Тартуский государственный университет. Блоковский сборник. 2. Тарту, 1972, с. 342). На «Александрийские песни» повлиял, и весьма существенно, Пьера Луис; из всех произведений Самена с кузминским циклом можно соотнести только “Le Sommeil de Canope”.

[54]Кузмин М. Дневник 1934 года. Подг. Г. Морева. М.: «Издательство Ивана Лимбаха», 1998, с. 143.

[55] См. «Радость простоты» Я. Платека  (в журналах Музыкальная жизнь, 1989, № 20-23).

[56] РГАЛИ, Ф. 232, оп. 1, ед. хр. 44, л. 89-об – 90; ср. также дневниковую запись от 24 августа 1905 г.: «[Я] играл Аиду … у Кудрявцевых» (Кузмин. Дневник 1905-1907, с. 30).

[57] Кузмин, придумавший определение «Чайковский – русский Массне» (в статье «Чехов и Чайковский»), о «Таис» Массне отзывался по-разному. Ср. Предисловие редактора <к роману Анатоля Франса «Таис»>: «книга сделалась популярной... Этому немало способствовала опера Массне, написанная на тот же сюжет (1894)... Конечно, только глубокое непонимание, в чем суть и прелесть, в чем значение романа Ан. Франса, позволило модному композитору тогдашнего времени выбрать “Таис” для переработки в оперное либретто» (цит. по Кузмин. Проза, т.XII, с. 188).

[58] Этапы работы над этими произведениями отражает переписка с Г.В. Чичериным, см. Исследования по истории русской мысли, с. 349, с. 353.

[59] Цит. по: Кузмин. Проза, т. X, с. 163.

[60]Богомолов, Малмстад 1996; Malmstad, Bogomolov 1999.

[61] О других аспектах «Александрийских песен» см. мои статьи «“Александрийские песни” Михаила Кузмина sub specie эстетики» (в сб. Логический анализ языка. Языки эстетики: концептуальные поля прекрасного и безобразного. Сост. и отв. редактор Н.Д. Арутюнова. М.: Индрик, 2004, с. 369-387) и «“Александрийские песни” Михаила Кузмина: гомоэротический сценарий» (в WienerSlawisticherAlmanach, Sonderband 62, pp. 203-225).

[62] См. Панова Л.Г. Русский Египет. Александрийская поэтика Михаила Кузмина. М., 2006, т. I, с. 13.

[63] Я благодарю И.Г. Вишневецкого и Д.М. Магомедову.