Ускользающая современность. Русская литература XX–XXI веков: от "внекомплектной" к постсоветской, а теперь и всемирной

1

 

Чем современна современная литература? Вопрос не так прост, как кажется.

Н. Лейдерман и М. Липовецкий в трехчастной “Современной русской литературе” так определяют сам термин: “Понятием “современная русская литература” мы не просто обозначаем хронологический отрезок внутри этого столетия (с середины 1950-х годов), а мы выделяем важную составную часть художественной эпохи, ее завершающий цикл. Этот цикл фактически еще не изучался как историческо-литературный феномен”¹ . Можно ли выделить в этом феномене какое-то специфическое качество, если под этим феноменом подразумеваются (и вместе анализируются) Солженицын и Абрам Терц, К. Симонов и А. Вампилов, Дм. Пригов и В. Гроссман, Вен. Ерофеев и Вл. Дудинцев? Воедино — фронтовая лирическая повесть, карнавальный гротеск, “деревенская” проза и московский концептуализм?

Все-таки рассматривать “современную литературу” хронологически правильнее, чем феноменологически. Впро- чем, на практике учебник двух уважаемых авторов так и построен.

Однако вопрос остается.

С одной стороны — литература, создаваемая здесь и теперь, прямо соотносящаяся с современностью (проживаемым нами, то есть обществом, совместно с автором, временем), современна по определению. Современны и поколения, сходящиеся в едином хронотопе. Современны и писатели — вне зависимости от времени, изображенного в их сочинениях: будь то “исторический” романист Леонид Юзефович и “исторический романист” Алексей Иванов или антиутописты (в своих последних сочинениях) Ольга Славникова и Владимир Сорокин.

С другой стороны — а чем, собственно, современна словесность, созданная в последние годы, только что выпеченная, с пылу, с жару? Существует ли в ней — и можно ли его “выпарить”, определив, — некое качество, отделяющее ее от предшествующей: качество современности? Или, перефразируя известного персонажа “Театрального романа”, нам вообще — при накопленном богатстве уже существующей литературы — литература современная не так уж и нужна? Требовательному читателю с лихвой хватит Достоевского и Мандельштама, Толстого и Чехова… Блока… Андрея Белого… Зачем плодятся не такие уж конкурентоспособные, как многим читателям и критикам представляется сегодня, вблизи, новые писатели? Кому они нужны? Какая в них потребность — и что в них заключено такого современного, что отчасти искупает, как мне кажется, их несовершенство? И каким образом современный писатель, оставаясь в “предыдущем” времени, оказывается несовременным?

Идеологическое качество маркированной современности было востребованным (обязательным!) в советскую эпоху для советских писателей, причем современность понималась специфически — как субстанция, очищенная от примесей. Поэтому романы Г. Николаевой, предположим, были “современными”, а поэзия Ахматовой “нафталином пропахла” (мнение жены Б. Пастернака Зинаиды Николаевны). Нацеленность литературы на современность — непременное требование всех партийных постановлений.

Если же судить по интересам, современно то, в чем читатель видит адекватность своим ожиданиям и встречает “ответность” своим вопросам. Поэтому сегодня самыми современными можно считать, с одной стороны, Д. Донцову и А. Маринину, а с другой — тех же Пастернака и Ахматову, ставших “брендами”, а не только мифами, порою (и все чаще, увы) вне зависимости от проникновения в суть их творчества.

“Современная литература” — это “подвижный термин”² , но вот уже “актуальная литература” — это термин, угнездившийся в наше время, отличающий литературу инновации и сдвига от литературы традиции и канона³ . В своем терминологическом словаре “Арт-Азбука” Макс Фрай, авторский проект-персонаж, определяет как еще одну из родовых черт именно актуального (а не “современного”) искусства его стратегическую поведенческую нацеленность — на скандал.

Современность может быть экстрагирована из содержания, темы, затронутых “вопросов”, проблематики и пр. (и тогда говорится о современной литературе), а может — из поэтики (и тогда литература тоже может быть современной — но и актуальной!).

Что касается новой тематики/проблематики, то она очень быстро исчерпывается, поскольку носит сезонный характер. Здесь показателен один из последних примеров — тексты Ирины Денежкиной. Только что, казалось бы, она открыла читателю новое поколение — с его сленгом, вещным миром, обиходом и т.д. — и тут же этот интерес погас, перейдя к следующему, еще более новому. (И впрямь: сленг — самое быстро устаревающее в языке; литература, на нем выстроенная, — наиболее устаревающее из возможного.) В погоне за быстро меняющимся временем печет — один за другим — свои горячие — с пылу, с жару — романы Александр Проханов, и быстро сменяясь, они так же быстро устаревают.

Может быть, на протяжении последних десятилетий наиболее современным по проблематике, адекватным времени (напомню название одной из глав, открывающих его послед-ний роман, “Испуг”, — “Неадекватен”) является — как прозаик и эссеист — Владимир Маканин. Это упорное следование современности поражает. Он настолько стремится быть современным, что — пока писатели и редакторы спорят о допустимости на печатные страницы обсценной лексики, например, — выносит слово из трех букв на обложку книги. Правда, помещая это слово в несколько смягченном (но трехбуквенном) варианте в отдающем дурновкусием, на мой взгляд, словосочетании: “Старый хер, я сидел на краешке ее постели. Весь в луне — как в коконе из чистого серебра”. И — на той же обложке воспроизводится репродукция известного полотна Ватто, а в аннотации читателя зазывают на “новый провокационный роман Владимира Маканина!”.

Стремится быть современным.

Адекватным времени.

Итак, в начале пути: Маканин современен (адекватен) вопросам (и проблематике) шестидесятничества — отсюда роман “На первом дыхании”, повествование о “физиках/лириках”, не выдерживающих давления времени.

Продолжение: адекватное воспроизведение удушливого брежневского времени — “Отдушина”, “Портрет и вокруг”, “Река с быстрым течением”, “Антилидер”, “Гражданин убегающий” и др.

Перелом: в перестройку более откровенное воспроизведение, осознание как шестидесятничества, так и “застоя” — конечно же, “Отставший”, “Лаз” — как острое, концентрированно метафорическое ощущение грозно надвигающихся событий, от которых невозможно укрыться ни на “поверхности”, ни в “подземелье”. Маканин всегда ироничен, его авторская позиция — дистанцирование от происходящего. Дистанцирование и отчуждение. Но проблематику, цвет, запах и вкус времени он чувствует хищным зрением и обонянием, и так же хищно и точно, броском, выхватывает — буквально из толпы — “героя” (или “антигероя”) времени.

Как писатель умный, а не только талантливый (встречается и расхождение в одной личности между этими двумя качествами), Маканин понимает, что проблематика, тема, герой — вещи скоропортящиеся, конъюнктурные: не в совет-ском, а в нормальном понимании конъюнктуры. Писателю приходится постоянно-утомительно следить за временем, ловя типажность. И, понимая это, наработав целую галерею “постоянно уходящей натуры”, он хочет опередить время, предпринимая для этого определенные усилия, стремясь к предвидению. Предвидение в литературе ХХ века чаще всего реализовывалось эсхатологически, в чрезвычайно распространенном жанре антиутопии. И в повести “Лаз”, конечно же, есть антиутопические черты. Но вот наконец, забегая чуть раньше времени, опережая его не через антиутопию, буквально накануне чеченской войны, Маканин пишет рассказ “Кавказский пленный”, публикация которого в журнале “Новый мир” как раз совпадает с началом первой кампании. Совпадение? Нет, чуткое, взращенное в себе (культивируемое десятилетиями) внимание ко времени, ко всему, что реет в воздухе.

Если к Достоевскому, как известно, сюжеты приходили подчас из газетных заметок (“Происшествия”), то сегодня прозаики тоже часто отталкиваются от события только что случившегося, имевшего большой общественный резонанс. Так возник “Призрак театра” Андрея Дмитриева (он сам говорит о том, что роман возник до события) — пожалуй, самая неудачная вещь талантливого прозаика, прямо связанная с событиями на Дубровке: действие разворачивается в то же время (время действий террористов и время освобождения заложников) и с сюжетными “зацепками” в театральной жизни (репетиции, жизнь актерская и т.д.). Современность (страшная) реального сюжета вступает в конфликт с явной надуманностью сюжета литературного (даже слишком), а эта литературность еще и усилена сквозной (на протяжении всего текста) ритмизованностью прозы. Признаюсь, ритмическую прозу я вообще не люблю, считаю, что место ее там, где она была уместна (и — современна): в начале ХХ века. Прощала я ее только поздней прозе Юрия Давыдова по причине любви к Давыдову, да и то — со вздохом. Что же касается “Призрака театра”, то здесь сама поэтика вступает — нет, не в конфликт даже — в диссонанс с наисовременнейшей, но, увы, притянутой к мелодраматическому сюжету проблематикой.

Другой случай — случай Анатолия Курчаткина, роман “Цунами”. (Пишу об этих текстах с необходимым включением литературно-критической дистанцированности, поскольку как издатель-редактор имела непосредственное отношение к их появлению на свет в журнале “Знамя”.) Тут иной, чем у Дмитриева, но тоже случай разочаровывающий: из реального факта — цунами в Таиланде, за разрушительной деятельностью которого следили по ТВ с ужасом десятки миллионов человек, — и весьма туристических впечатлений соткан фон, на котором расставляются фигурки персонажей с типичными амплуа наших дней — охранник, “деловой” в недавнем прош-лом, нувориш, его жена, “деловые” партнеры, преследователи и т.д. Было? Было. Современно? Современно. А сама проза — архаична. Обыкновенная беллетристика, по лекалам (и “языку”) которой изготавливались тексты позднего советского времени. Так что на самом-то деле — оба романа, и Дмитриева, и Курчаткина, далеки от того гена современности, который мы ищем в современной прозе. А эту — эту можно определить как несовременную современную прозу. Впрочем, к ней относится большинство так называемой прозы мейнстрима. Причем так изготовлены и совсем ничтожные тексты — Сергея Минаева, например, или Оксаны Робски. Берутся факты, свидетельствующие об определенной жизнедеятельности, — как из ТВ и газет, так и из личного опыта — и разыгрываются при помощи фигурок-амплуа, вырезанных из той же газетной бумаги.

Можно ли считать современным — подойдя к теме с совершенно иной, противоположной стороны, — исключительно то, что называется актуальным искусством, в нашем случае — актуальной словесностью? Тоже большой вопрос. Потому что тогда современными надо будет признать только ранних концептуалистов — а поздних постмодернистов, например, отправить ближе к архаистам. Условно говоря, Генрих Сапгир, Игорь Холин, Всеволод Некрасов представляют — и с полным на то правом — современную литературу, а Сергей Гандлевский или Тимур Кибиров (современный) — уже нет. Качества современности лишаются тогда не только Гандлевский, но, разумеется, и Олег Чухонцев, и Александр Кушнер, и Светлана Кекова. Современными в таком случае следует признать только тех, кто ломает стихосложение и меняет местами лексический “верх” и “низ”. В таком случае, скажем прямо, вызывающе несовременными выглядят итоги “букеровской” премии и премии “Поэт” (А. Кушнер, О. Николаева). “В 1990-е годы, — утверждает Илья Кукулин, — русская поэзия радикально изменилась”⁴ . Как? Составом имен — или составом воздуха?

Но ведь актуальность есть качество быстропроходящее, современность — качество долгоиграющее. Рвущийся в современность (советскую) Мандельштам 30-х (“…Я тоже современник! Смотрите, как на мне топорщится пиджак”), он же, подчеркивающий в 1924-м свою а-современность (“Нет, никогда, ничей я не был современник, / Мне не с руки почет такой”), и, казалось, нарочито бравирующий своей несовременностью Пастернак (“Какое, милые, у нас / Тысячелетье на дворе?”) — оба 1) современники; 2) современны — и тогда, когда процитированные строчки были написаны, и сейчас. Непроходящая современность — истинная современность. Притом непроходящая современность, как правило, — опережающая современность, современникам зачастую непонятная, современниками высмеиваемая (см. советские эпиграммы на Пастернака). И, что очень хорошо понимали художники начала ХХ века, — такая современность “копает” архаические пласты, чтобы не выглядеть (не быть!) архаичной. Так Велимир Хлебников “копал” поэтический XVIII век (см. поэму “Шаман и Венера”: архаика, допушкинское изделие). Так совершает свои жанровые “раскопки” Иосиф Бродский (тоже, кстати, — в сторону XVIII века). Сравним поэтику Вознесенского и поэтику Бродского: кто из них более “современен”? А если — без кавычек? Бродский мог делать стихи так же, как Вознесенский, — только в восемнадцать лет уже от этого ушел. Его, Бродского, современность экзистенциальна, метафизична, она — и в покрое “платья”, то есть стиха, и в покрое мысли, движущей стихом. Она глубока и обманчива на поверхности — так, совсем недавно произошла комическая попытка критика-“патриота” записать Бродского в свой “лагерь” на основании стихотворения “В деревне Бог живет не по углам”, свидетельствующего отнюдь не о близости патриархальному крестьянству, а об “экзистенциальной чуждости” (И. Кукулин). О том, что такое современная поэзия, размышляет и Пьер Бурдье: это означает не “создающаяся и публикующаяся в настоящее время”, но “отличающаяся по своему духу от предшествующего периода”. В современной поэзии есть несколько “полей”, в которых современность начисто отсутствует, — см. журналы “Москва”, “Наш современник”; к газете “День литературы” я сегодня прибавлю и “Литературную Россию”, и “Литературную газету”: публикующаяся там поэзия отстала от современности, образующей новейший контекст (с “глубинным сдвигом”)⁵ . Если нет явных и открытых “сдвигов” в поэзии у современных, настаиваю, поэтов, придерживающихся классической ясности поэтики, то эти сдвиги должны прослеживаться на глубине.

 

 

Как известно, Ахматова много лет прожила в гражданском браке — а после того в одном жизненном пространстве — с Н. Пуниным, искусствоведом, и профессионально, и по человечески близким наиболее современным течениям в изобразительном искусстве. Что же касается Ахматовой, то ее поэтика сознательно выбирает традицию. Современность Пунина — совсем иная, чем современность Ахматовой, хотя и тот и другая как раз безусловно современны. Современность, “круг” Пунина, — это Малевич, Брик, Митурич, Маяковский, Штеренберг. Культурное строительство и свою роль “хорошо организованной машины” (см. “Дневник” за 1919 год, 28 августа) он понимал в кругу “новаторов”. Искусство “старое”, к которому он относит и имена таких историков искусства, как Муратов, Грабарь и Бенуа (письмо О. Брику от 21 июня 1919 года) для него враждебно. Как же туда, в этот пунинский мир, смогла “войти” Ахматова? Может быть, Пунин сам позаботился о ее “размещении”, заметив в дневнике, что “в “новом искусстве” нет ни одного элемента формы, который не был бы в старом, но новое искусство есть действительно новое чувство мира: не форма нова, ново содержание”⁶  (эта запись сделана уже тогда, когда Ахматова в его жизни появилась, и еще — во власти сильнейшего первоначального чувства). Между прочим, и про Хлебникова в “Дневнике” он пишет так: “Утренний… — про него можно сказать. Древний — тоже”⁷ . А можно ли устами Пунина сказать, что Хлебников — поэт — современный?

Современность в современной литературе воспринимается современниками как “смещение системы”, “выпад из системы”, “диковина”, “tour de force”⁸ . Не планомерная эволюция, а скачок, не развитие, а смещение, подчеркивает Тынянов. Жанр неузнаваем (речь в статье идет о “Руслане и Людмиле”) — и все-таки в нем сохраняется нечто, позволяющее его опознать. “И текучими здесь оказываются не только границы литературы, ее “периферия”, ее пограничные области — нет, дело идет о самом “центре”…”⁹ 

Но вернемся к нашим дням.

Представляется, что именно сейчас понимание современного в искусстве разделяет литературу на два разнонаправленных условных русла, вне зависимости от идеологии, на литературу актуального исполнения и литературу злободневного наполнения (не скажу содержания), но по форме архаичную. Этот разрыв не очень успешно пытается преодолеть многоступенчатый “Дебют” — среди членов жюри чаще всего представлены писатели с устоявшейся, если не тяготеющей к традиционализму, поэтикой; а среди победителей конкурса можно легко найти “новаторов”, весьма далеких по поэтике от судей-“отборщиков”. Здесь есть, по крайней мере, поле для дискуссий о том, что же такое этот самый неуловимый литературный ген современности! Понятно, что чем выше возраст, тем удаленнее становятся “эксперименты” и “начинания”, но стопроцентной силы этот закон не имеет — вспомним Валентина Катаева¹⁰ , 110-летие со дня рождения которого отмечается в 2007-м, современного по-советски в 30—50-е годы и сверхсовременного по поэтике, вызвавшего культурный шок у читателей и критиков, в 60—70-е. Современным в его прозе стал не декларативный, а практический уход, отказ от догм социалистического реализма, вполне им разделяемых ранее. И, кстати, — как бы уход в прошлое (?), в воспоминания, эдакая имитация мемуаров (“Трава забвения”, “Разбитая жизнь…” и т.д.).

Впрочем, именно феномен поздней прозы Катаева наводит на мысль если не о гене, то об истоках современности в современной литературе. Замечателен пример Юрия Трифонова — когда он принес в наилиберальнейший по тому времени “Новый мир” Твардовского блестящие, поворотные рассказы, с которых и начался настоящий Трифонов, ему было высокомерно сказано (кажется, И. Заксом): что-то у вас все какие-то вечные темы… Тогда в журнале современность понимали строго: как ответственную прикрепленность писателя к важным проблемам сего дня. Так ведь и партия к тому же призывала — только современность эту определяла по-своему. А настоящая, подлинная современность, которую “поймал” в вечности с тех пор уже крупнейший прозаик современности Юрий Трифонов, вывела его на тот путь, на котором в русской литературе остаются навсегда. Это все-таки всегда связано с освобождением — личным, как в случае Трифонова, групповым, как в случае литературы андеграунда, массовым, как в случае с современной, ранее (в советский период) не существовавшей, массовой литературой. Результаты освобождения безусловно разные, — но они свидетельствуют о совре-мен-ности русской словесности. И первое, и второе, и третье — сдвиг и выбор личности — группы — общества (какие бы эмоции мы, литературные критики, по этому поводу ни испытывали).

 

2

 

Особенности литературы новейшего времени начинают формироваться внутри еще так называемой литературы оттепели (конец 50-х — 60-е годы), уходя в сам- и тамиздат, существуя (легально) на эзоповом языке (в связи с постоянно бдительным поведением цензуры). К середине 80-х русская литература приходит с большими эстетическими возможностями, выраженными в разнообразных пробах и накоплениях, в том числе в текстах постмодернистов-“одиночек” 60—70-х годов — Венедикта Ерофеева (“Москва–Петушки”), Андрея Битова (“Пушкинский дом”), Саши Соколова (“Школа для дураков”, “Палисандрия”) и др., — и весь этот материал при открывшейся свободе публикаций (конец 80-х — начало 90-х) осуществляет прорыв, оказывая самое непосредственное влияние на формирование литературы постмодерна, в которую входят как постмодернистская литература, так и литература иного эстетического и мировоззренческого выбора, как ее ни назови — неоавангард, гипернатурализм, продолжение модернизма, постреализм и т.д. Определять сегодня реализм в качестве метастиля русской литературы конца века мне представляется спорным. Ближе к определению искомой доминанты находится постмодернизм. Как подчеркивал М. Эпштейн, сегодня возглашающий конец постмодернизма, себя, по его мнению, исчерпавшего, “сама готовность российских умов мгновенно размножить и применить эти (постмодернистские. — Н.И.) учения к родной культуре и сделать их знаменем духовного обновления говорит о некоторой соприродности постмодернизма российской почве. Если коммунистическое в России существовало до Маркса, то не могло ли и постмодерное существовать в России задолго до Деррида и Бодрийяра?”¹¹ . Характеризующие поэтику литературы “постмодернистского поворота”¹²  “перерабатывание первозабытого” (Ж.Ф. Лиотар), то есть интертекстуальность, восприятие мира как текста и текста как мира, децентрация, фрагментарность, игра с симулякрами, резонантность, “двусмысленность”, двойное кодирование, временнуе запаздывание, корректирующая (“подвешенная”) ирония, смысловая неразрешимость, пародийный модус повествования и другие постмодернистские черты и особенности, отмеченные отчасти еще Д. Джойсом (которому, возможно, принадлежит словообразование “хаосмос”¹³ ) и проанализированные (начиная с 60-х и до наших дней) рядом западных теоретиков (Р. Бартом, Ж. Жаннетом, П.Х. Торопом, Ж. Бодрийяром, Ж. Делезом, Ф. Гваттари и др.), иррадиируют в иные литературные явления, включая реалистические, влияя на общее пространство литературы постмодерна, являющее собой сегодня сложную, но не сложноподчиненную, отнюдь не иерархическую, конкурентную систему.

Анализируя литературную ситуацию, исследователи новейшей русской литературной эпохи М. Липовецкий, И. Скоропанова, Б. Гройс, Вяч. Курицын, О. Богданова используют принятую в мировой теории терминологию, что продиктовано сходством и даже параллельностью процессов, идущих как в русской, так и в мировой литературе конца ХХ века. Другие исследователи, в частности М. Эпштейн, рассматривая особенности русской литературы эпохи постмодерна, предлагают новую, отдельную терминологию для России, по их мнению, более близкую российскому художественно-интеллектуальному опыту (соц-арт, метареализм, метабола, новая сентиментальность, противоирония и т.д.)¹⁴ . Следует отметить как особую черту отечественной теории постмодернизма проективность и провокативность русской терминологии, словотворчество, создание литературоведческих неологизмов: наши теоретики, являясь одновременно и практиками отечественного постмодернизма, обосновывают необходимость такого терминообразования. Нельзя не отметить и оценочного употребления термина — к самым ярким образцам относится резко отрицательное высказывание А. Солженицына, увидевшего в постмодернизме “опасное культурное явление”: “Философия постмодернизма размонтировала современный мир до полной идеологической структурности, до мировоззренческого распада, до отсутствия любых внятных мыслей, до состояния кладбища, где нет ничего живого, но любая вещь или идея издает запах тлена”. Постмодернизм оценивается как враждебный русской литературе метод целым рядом современных русских писателей, от А. Солженицына до В. Астафьева, Б. Еки-мова, Л. Бородина и др. Мне представляется необходимым использовать общепринятую в научном мире терминологию, как правило, прибегая к прототерминам отечественной школы, не утратившим своего значения, а, напротив, заявившим историческую глубину происхождения литературы постмодернизма в России (многоголосие, полифония, амбивалент-ность, вненаходимость и т.д.) — с добавлением новых национальных терминов в тех случаях, когда первые не работают, когда их недостаточно для определения сущностных процессов и явлений внутри самой русской литературы данного периода. Так как история, практика и теория литературы постмодерна фактически совпадают, то теоретическая рефлексия и исторические соображения при всей их новизне и устремленности в будущее (что характерно не только для терминологии, но и для философии М. Эпштейна¹⁵ ) не должны подменять собой художественный процесс и образное художественное сознание.

К началу ХХI века литература осознает кризисность своего существования, обнаруживает множественность путей тупикового развития, дробится и капсулируется; полемика почти обессмысливается и минимизируется — литература все более обособляется в кружке, элитарном салоне или объединении и одновременно приобретает “массового” читателя. Литературные явления становятся предметом одноразового употребления — и закрытых интерпретаций. Общенациональные критерии подвергаются сомнению. Идет борьба между каноническим и неканоническим подходом к литературе: побеждают деиерархизация, эгалитаризм и релятивизм. Литературный империализм сменяется литературной демократией, упраздняющей понятие маргинальности. В критике предлагаются модели сосуществования множества литератур внутри русской литературы, “мультилитературы”, литературной “радуги”. Речь идет об одном и том же.

Литература обогащает свои возможности за счет привлечения резервов маргинальных и внелитературных явлений. Образуются полузамкнутые центры литературной жизни в виде “тусовок”. Разрастается премиальная система. Общие дискуссии в результате размывания понятия об общем литературном пространстве исчезают.

Все вышеизложенное приводит к парадоксальному видоизменению традиционного положения и функционирования литературы — при значительном расширении ее эстетических возможностей одновременно сокращается ее общественная влиятельность.

 

3

 

Крайне недальновидным было бы рассматривать русскую литературу — начиная с послевоенного времени — как исключительно советскую духовную территорию, где повсеместно торжествовали догмы соцреализма. Внутри литературного официоза существовали освободительные тенденции, связывавшие современную литературу с неистребимой памятью о классике XIX века, о русской литературе эпохи модерна (в частности, Серебряного века) и о ранней советской литературе (20-х — начала 30-х годов) с ее несомненным экспериментаторством, разнообразием и богатством новых языков, стилей, течений и направлений. Начало оттепели позволило литературе, давшей метафорическое определение целому историческому периоду, открыто вспомнить о своих же открытиях, о предшественниках, как о русских, так и о зарубежных; хоть и с оговорками, но начать скромную реализацию открывшихся возможностей. Возрождение почти выжженного репрессиями и партийными постановлениями интереса к литературной форме, зарождение открытой литературной мысли осуществлялось через борьбу освободительных тенденций с закрепощающим цензурным вмешательством, особенно наглядным в судьбе журнала “Новый мир”. В то же самое время вокруг журнала “Юность” формируется новое литературное поколение (“шестидесятники”). Разумеется, литературная свобода данного периода была ограниченной, о чем наглядно свидетельствует кампания против Б. Пастернака (вокруг присуждения ему в октябре 1958 года Нобелевской премии и публикации за рубежом романа “Доктор Живаго”), активное участие в которой приняли и редколлегия, и авторы журнала “Новый мир”, а не только секретариат СП СССР и партийное руководство. Новые явления (поэзия Иосифа Бродского, СМОГ, “лианозовская школа”, группа “Московское время” и т.д. по хронологии), в которых складывалась независимая словесность, уходили в андеграунд, объединялись с диссидент-скими течениями, вытеснялись во внешнюю и внутреннюю эмиграцию.

Противоречивые исторические условия “шестидесятых” способствовали преодолению догматических рамок советского литературного “единства”, формированию определенного, ограниченного, но все же разнообразия новой русской литературы (разумеется, было бы непростительным упрощением утверждать, что этот процесс не был мучительно половинчатым).

К периоду “застоя” (начало 70-х — середина 80-х годов) русская литература уже обретала новое — и даже отчасти свободное — дыхание, формировала новые стилевые и жанровые подходы и даже выпестовала новое литературное поколение (“сорокалетние”, при всей условности их самоназвания — как прежде всего пиаровского хода, зорко отмеченного еще И. Дедковым в его работе “Когда рассеялся лирический туман…”). Однако нельзя пройти и мимо того, что пространство русской литературы к этому периоду делилось внутри себя на несколько образований и по условной “горизонтали” — литературу метрополии и новой эмиграции прежде всего, — и по “вертикали” — на литературу легальную и литературу подпольную и неподцензурную (сам- и тамиздат).

Внутри каждого из образований существовали писатели, чья крупная творческая индивидуальность выходила за рамки своего круга, — так, Ю. Трифонов или Ф. Искандер формировали индивидуальный художественный мир. Анализируя его, критика приходила к осознанию появления новых влиятельных антиофициозных тенденций в современной (даже “печатной”) словесности: проникновение и закрепление нового, открытого мировоззрения, расширение стилевых, жанровых, языковых возможностей.

Этому парадоксально (в период скепсиса и разочарования в “оттепельных” возможностях) способствовал новый консерватизм эпохи “застоя”: именно тогда особое и все возрастающее этическое, философское и, несомненно, эстетическое литературное влияние на современников приобретают труды, судьба и личное поведение М. Бахтина, М. Гаспарова, Л. Гинз-бург, Е. Мелетинского, С. Аверинцева. Выдающиеся современные русские филологи расширили интеллектуальное и духовное поле сознания и зрения отзывчивого писателя, к тому же постоянно читающего тамиздат.

В этот период и закладывается фундамент литературы русского постмодерна — в творчестве писателей (А. Битов, Вен. Ерофеев, Л. Петрушевская и др.), оставшихся не вписанными в тот или иной контекст, как официальный, так и не официальный, в ту или иную группу, но, несмотря на обстоятельства исторического момента, все более художественно, эстетически и этически влиятельных как в метрополии, так и в эмиграции, как в самиздате, так и в тамиздате. Особым — и ярким — проявлением этой тенденции стал авторский состав и литературные тексты неподцензурного альманаха “Мет-ру-поль”, в котором выдержанные в классическом духе стихи поэтов-традиционалистов С. Липкина, И. Лиснянской, Ю. Кублановского были опубликованы вместе с постмодернист-скими “Сонетами на рубашках” Г. Сапгира, протестными песнями Ю. Алешковского и В. Высоцкого, реалистической повестью Ф. Горенштейна “Ступени”, сюрреалистической “Чертовой дюжиной рассказов” Е. Попова, гротеском Ф. Искандера “Маленький гигант большого секса”, метафизическими “Воспоминаниями о реальности” А. Битова и нарушающей табуированное пространство эссеистикой Вик. Ерофеева. Составители альманаха манифестировали в 1979-м эту литературу как внекомплектную: “Внекомплектная литература обречена порой на многолетние скитания и бездомность. Слепой лишь не заметит, что такой литературы становится с каждым годом все больше, что она уже образует как бы целый заповедный пласт отечественной словесности <…> Авторы “МетрОполя” — независимые (друг от друга) литераторы. Единственное, что полностью объединяет их под крышей, — это сознание того, что только сам автор отвечает за свое произведение”¹⁶ .

С середины 80-х годов, вместе с началом нового политического периода в жизни страны, обозначенного понятием перестройка, постепенно ослабляются строгие цензурные рамки. В литературной — и не только — печати последовал культурный взрыв (термин Ю. Лотмана). Начало ему положили накопления литературных масс — публикации ранее запрещенных текстов полузапретных (или сдвинутых на периферию внимания, в маргиналию) авторов. Их реабилитация и обозначила хронологически начало нового периода: Николай Гумилев (стихи и предваряющая их статья В. Карпова, тогда — первого секретаря СП СССР, — “Огонек”. 1986. Апрель) и Андрей Платонов (“Ювенильное море” — “Знамя”. 1986. № 6). Как показала история, 1986 год открыл принципиально новое литературное время, продолжавшееся несколько лет (1986 —1990). За этот период были опубликованы: 1) тексты писателей, представляющих литературу эмиграции (первой, второй и третьей волны — В. Набоков, В. Ходасевич, Г. Иванов, Г. Адамович, Н. Берберова; В. Яновский, И. Елагин, В. Пере-лешин; И. Бродский, С. Довлатов, В. Войнович, В. Аксенов, Ф. Горенштейн и многие другие); 2) тексты отечественных авторов, долгие годы находившиеся “в столах” без перспективы и надежды на публикацию (Л. Петрушевская, А. Битов, А. Рыбаков, В. Дудинцев, В. Гроссман, С. Липкин и др.); 3) тексты “допущенных” и полуподпольных классиков, извест-ных и неизвестных писателей советского времени (А. Пла-тонов, М. Булгаков, Е. Замятин); 4) тексты современных писателей среднего и новых поколений (Е. Попов, Г. Айги, Дм. А. При-гов, С. Гандлевский, Л. Рубинштейн, М. Кураев, Н. Садур и др.), представляющие разные течения и направления, но принадлежащие к той литературе, которую критики обозначили как “артистическую” (А. Синявский, М. Липовецкий), “актуальную (М. Берг), “другую” (С. Чупринин), “плохую” (Дм. Урнов). Эти публикации все вместе — а в них вместился неиспользованный креативный запас русской литературы ХХ века — и создали накопление энергии. Литературная ситуация была взорвана: в состав воздуха, в котором существует литература, отныне вошли и фрагменты, и осколки, и огромные тексты, которые считались вовсе утраченными (В. Гроссман). В одно краткое время, как оказалось, вместилось множество “времен” (10-е, 20-е, 30-е, 50-е, 60-е, 70-е и 80-е годы). Сама хронологическая ось литературы была одномоментно смещена; стили, языки, жанры писателей разных направлений русской литературы ХХ века были предъявлены читателю в составе номеров литературных журналов, чей тираж вырос многократно.

Эта ситуация создала наиболее благоприятные условия для открытого выявления и активного роста литературы постмодерна.

Сегодня термины “постмодерн” и “постмодернизм” равно используются для обозначения новых художественных тенденций: В. Курицын использует их как синонимы¹⁷ , И. Скоропанова, считающая, что именно постмодернизм является результатом “культурного взрыва”, полагает постмодерн определенной “эпохой”, а постмодерную культуру отличает от пост-модернистской, являющейся частью культуры постмодерна, включающей в себя и постмодернистскую, и допостмодернист-скую, а также массовую культуру¹⁸ . М. Эпштейн полагает “постмодернизм” явлением “постмодернити”¹⁹ . О. Богданова справедливо отметила размытость границ между терминами: “Однозначной терминологической фиксации и в России данное понятие (постмодерн. — Н.И.) не получило”²⁰ .

Идеи цикличности и стадиальности развития русской литературы были высказаны еще А. Веселовским и поддержаны многими теоретиками и историками литературы, в том числе современной; из последних назову Н. Лейдермана, считающего “постмодернизм в 90-е годы <…> мощной художественной интенцией, влияние которой испытывают буквально все иные направления и течения”²¹ .

 

4

 

Понятием “постсоветская литература” обозначается переходный по сути, смыслу и названию историко-литературный феномен, сменяющий советскую литературу и литературу перестройки, завершающий большой цикл русской литературы ХХ века и одновременно являющийся началом литературы XXI века. Сама семантика этого понятия выражена двояко: приставка пост- означает и хронологическое следование, и отталкивание от определения советская (исследователями, в частности Г. Гусейновым, употребляется и термин “посовет-ская”: “…я предлагаю говорить не о пост-советском, а о посоветском периоде или эпохе: приставка пост- еще до наступления конца СССР приписывала посоветской России качества новизны прежде, чем они оформились”²² ). Постсоветская литература на самом деле не обозначает хронологическое явление, она включает в себя литературу, именно противостоящую — идеологически, по принципам устроения и выражения — советской. Историческим началом постсоветской литературы следует считать момент, обозначенный отменой советской власти и соответственно цензуры, распадом СССР, переходом от гласности к свободе слова, появлением (перерегистрацией) независимых периодических изданий и частных книжных издательств. Феномен постсоветской литературы характеризуется изменением общественной роли литературы в целом и статуса писателя в частности (из общественно важной и влиятельной фигуры, из властителя дум писатель превращается в частное лицо, владеющее и распоряжающееся — и то не всегда — только своей интеллектуальной собственностью).

Литература перестройки способствовала открытости, этическому и эстетическому обновлению литературного дела. Вокруг публикаций ранее запрещенных текстов развернулись острые дискуссии, происходила поляризация литературных изданий, более всего, разумеется, по идеологическому принципу. Изменилось само литературное пространство, не только в связи с публикаторской деятельностью, но и с проникновением находившейся по большей части в андеграунде пост-модернистской литературы (с положительной динамикой — по хронологии, отраженной толстожурнальными публика-циями).

Постсоветскую литературу формируют в том числе и те писатели старших поколений, кто никогда не разделял догм соцреализма. Постсоветская литература в значительной степени зарождается внутри советской литературы, русской литературы советского времени (многие постсоветские писатели легально публиковались и при советской власти, в своей стратегии сочетая официальные публикации с сам- и тамиздатом). Накануне отмены цензуры постсоветская литература уже была явлением. Историческим был сам момент легального выхода в печать литературы андеграунда (конец 80-х). Однако постсоветская литература возникала изначально как параллельная советской словесности: через неформальные кружки и компании, частные чтения и перформансы на квартирах. С конца 60-х годов шел непрерывный процесс становления литературы, не подчиняющейся цензурным запретам. Именно здесь активно реализовывалась память об эстетических достижениях русской литературы 20-х, здесь происходило развитие модернистской, а затем и постмодернистской эстетики, шла непрекращающаяся литературная эволюция, разрабатывались новые языки и стили.

Постсоветская литература (как и русский постмодернизм, в силу своей антитоталитарности предельно политизированная²³ ) стала полем идеологической гражданской войны “неозападников”, группировавшихся вокруг толстых журналов “Знамя”, “Октябрь”, “Дружба народов” (а также еженедельников “Московские новости”, “Огонек”, “Литературная газета”) с “неославянофилами”, объединившимися вокруг журналов “Наш современник” и “Молодая гвардия” (и еженедельника “Литературная Россия”, газет “День” и “Москов-ский литератор”). Оппозицией, размежевавшей литературу по эстетическим принципам, стала оппозиция между традиционалистами (сюда входили представители как “неозапад-ников”, так и “неославянофилов”) и антитоталитарными, антиавторитарными эстетически постмодернистами (Дмит-рий А. Пригов, Тимур Кибиров, Лев Рубинштейн, Елена Шварц, Саша Соколов, Владимир Сорокин, Виктор Пелевин, Вик. Ерофеев, Владимир Шаров, Нина Садур, Анатолий Королев и др.).

Постсоветская литература уничтожила границы и сняла деление на эмигрантскую литературу и литературу метрополии: не только сами писатели из эмиграции постоянно приезжают на родину, где выходят сравнительно большими тиражами их книги, но и печатные периодические издания (например, “Континент”) стали издаваться после 1991 года в России. Но в ней возникли иные деления.

Постсоветская литература состоит из писателей и писательских групп, исповедующих разные принципы, вплоть до взаимоотрицающих. В нее входят: 1) массовая литература — с расцветом жанров современного бытового детектива (Александра Маринина), псевдоисторического детектива (Б. Акунин с его серией книг о сыщике Фандорине и монахине Пелагии), политического детектива (Лев Гурский, Эдуард Тополь), триллера (В. Доценко), фэнтези (Ник. Перумов), любовного романа и т.д.; 2) высокая словесность, в которой активно работают прозаики и поэты разных поколений, от АлександраСолженицына до ЛюдмилыПетрушевской, ВладимираМаканина, Олега Чухонцева, Максима Амелина и др.; сюда входят по направлениям — кроме реализма — постмодернисты-концептуалисты разных поколений²⁴ , соц-арт²⁵ , входящий отчасти в понятие концептуализма, но не до конца с ним пересекающийся, необарокко²⁶ , ярче всех представленное в прозе Андрея Битова, Саши Соколова, Татьяны Толстой, прозоэссеистике Дм. Галковского; 3) беллетристика, самой успешной представительницей которой стала ЛюдмилаУлицкая. Реалистическую традицию продолжает неонатурализм (“чернуха” в прозе Сергея Каледина, “новая женская проза” Светланы Василенко, Нины Горлановой, Марины Палей, драматургия Николая Коляды), сопряженный с неосентиментализмом (Алексей Слаповский, Марина Вишневецкая) постреализм, формирующийся как новая художественная система (например, “новый автобиографизм” пьес и прозы ЕвгенияГришковца), “новый реализм” молодых (Олега Павлова, Романа Сенчина, Сергея Шаргунова), гипернатурализм новой русской драмы — М. Угаров, братья Пресняковы и др.

Литература постмодернизма из маргинальной в течение 90-х годов переходит в ранг актуальной и (или) модной. Литература, продолжающая классические традиции, вытесняется наступлением, с одной стороны, масскульта, с другой — постмодернистской словесности, принципиально не различающей “массовое” и “элитарное” (проект “Б. Акунин” Григория Чхартишвили).

Идеологическое противостояние сменяется деидеологизацией. Идеологическая и политическая дискуссия, для которой литература была темой и поводом, сменяется литературной. Начало эстетической полемике положила статья Виктора Ерофеева “Поминки по советской литературе”²⁷ , отмежевавшая “новую” (другую, вторую и т.д.) литературу от трех потоков литературы советской: официальной, либеральной и “деревенской”. Постсоветская литература позиционирует себя как явление, дистанцируясь от “прогрессивных” шестидесятников. Новое размежевание, уже внутри либеральных изданий, происходит в период острой дискуссии о постмодернизме — поддерживающие новую, модернистскую и постмодернистскую эстетику “Соло”, “Вестник новой литературы”, “Но-вое литературное обозрение” противостоят в первой половине 90-х традиционализму “Нового мира”, “Конти-нента”.

В постсоветской литературе происходит размывание сверхповествования, диффузия и сокращение присутствия традиционных прозаических и поэтических жанров (романа, повести, рассказа, поэмы, стихотворения), их вытесняют промежуточные (термин Л. Гинзбург), гибридные образования. Специфической чертой интертекстуальности русского постмодернизма является жанрообразующий принцип ризомы, примечаний к примечаниям, перечня, осуществленный в целом ряде произведений, выполненных в жанре бесконечных комментариев (“Бесконечный тупик” Дм. Галковского, “Близкое ретро” А. Битова, “Приключения зеленых музыкантов” Евг. Попова и т.д.), наборов “фантиков” и “марок” (“Линии судьбы, или Сундучок Милашевича” М. Харитонова, “Альбом для марок” А. Сергеева), одного романоподобного по объему комментария (“Расставание с Нарциссом” А. Гольдштейна). На границе прозы, fiction и non-fiction, документальной литературы и эссеистики возникают тексты, использующие разные стилевые возможности (“Конец цитаты” Михаила Безродного), возникают новые гибридные жанры (филологическая проза Александра Гениса). Осколочность, фрагментарность, мозаичность и минимализм, центонность, игра с чужими стилями окрашивают не только постмодернистскую, но и традиционную прозу и поэзию.

Феномен постсоветской литературы 90-х годов в целом получает разные литературно-критические оценки — вплоть до взаимоисключающих (“Замечательное десятилетие” — Андрей Немзер, “Сумерки литературы” — Алла Латынина).

 

5

 

В период перестройки влияние литературных ежемесячников на общественное сознание усиливается, однако затем журналы теряют свою влиятельность, тем не менее продолжая играть важную роль консолидатора литературного процесса, являясь местом встречи писателей разных поколений, но близких литературных убеждений и общественных умонастроений. Критика перестала осуществлять идеологические функции, формировать и направлять общественное сознание, утратила позицию диктатора в сфере оценки новых литературных явлений, однако в процессе формирования феномена постсоветской литературы ее роль весьма значительна. Конец литературоцентризма привел к сокращению влиятельности толстожурнальной критики и к расцвету газетно-литературного журнализма. Реальная критика, непосредственно откликавшаяся на жизнь, анализирующая изменения общества, регистрирующая его подвижки, не исчезла. Однако новые критики (А. Немзер, А. Архангельский, А. Агеев, Б. Кузьминский и др.) начали работать по контрасту с критиками 60-х годов. Стратегической линией поведения избрана независимость от идео-логии, эстетическая независимость. Для критиков начала 90-х характерна корректирующая ирония, постмодернистская чувствительность с особой манерой письма, которую можно назвать “метафорической эссеистикой”, феноменом “поэтического мышления”, техника “намека”. Критика включена в общее поле постмодерна как важнейшая составляющая и направляющий вектор развития, в том числе и по ее собственной поэтике. Критические тексты — в процессе утраты литературоцентризма — обрели самодостаточность и особую художест-венную самостоятельность. Чем дальше интерпретация отходила от интерпретируемого текста, тем большую самостоятельность обретала литературно-критическая деятельность, сами тексты критиков становились существенными литературными фактами. Исходя из идей Умберто Эко о пределах интерпретации и тезиса Поля де Мана о неизбежной ошибочности любой критической интерпретации текста²⁸ , можно утверждать парадоксальную плодотворность эпистемиологической неуверенности, приведшей критику к выходу за пределы жестко регламентированной оценки, к мощному вторжению эссеистического письма новой критики, дискурс которой порой соперничает с дискурсами художественными. Если постмодернистская проза осознает мир как текст и, используя двойное кодирование, постоянно комментирует сам процесс письма (см. сочинения Дм. Галковского, А. Королева, В. Шарова, Ю. Буйды, В. Пьецуха и др.), — постмодернистская литературная критика осуществляет симбиоз теории и вымысла, в самой эссеистичности изложения используя повествовательные тактики постмодернистского письма. Показательно и постмодернистское движение критиков в сторону территории самой художественной прозы — Вяч. Курицын работает в прозе под псевдонимом Андрей Тургенев (роман “Месяц Аркашон”), Вл. Новиков выступает как романист под своей собственной фамилией (“Роман с языком”).

Феномен постсоветской литературы пересекается с феноменом литературы русского постмодерна лишь отчасти, поскольку в постсоветской литературе еще некоторое время длится соцреалистическая поэтика советской литературы, тянется эстетический шлейф литературных навыков и техники письма смешанного, эклектического характера, который можно обозначить как соцреализм с антисоветским (или чаще — антисталинским) лицом. Обозначенные традиции в разных вариантах продолжаются и в массовой литературе (А. Маринина использует соцреалистическую поэтику не только в жанре детектива, но и в жанре семейной саги).

Сама литературная практика доказывает, что постмодернизмсебя отнюдь не исчерпал. Не конец, а кризис — в силу исчерпанности возможностей авторов, но не метода. И в этой кризисной ситуации то, что уже найдено и даже повторено многократно, может быть освоено в неожиданном ракурсе совсем иными писателями, не активными постмодернистами.

Ю. Лотман считал, что за “культурным взрывом” следует ровное плато постепенного развития. В новейшей русской словесности после “взрыва” и равномерного развития (плато) произошло сжатие — свертывание “технологии”: не столько возможности постмодернизма исчерпались, сколько возможности определенных авторов этого направления. Процесс в целом можно обозначить как инволюцию: то есть свертывание и одновременно усложнение. На помощь писателям-постмодернистам “инволюционно” приходят те, кто переосмысливает их достижения внутри всей литературы эпохи постмодерна, что придает литературной ситуации еще больший эклектизм, проникающий во все сферы — от единично-индивидуального продукта до программы литературного журнала или издательской серии. Особенностью литературы постмодерна в России является поиск новой идентичности с одновременным постижением глубинных слоев национального коллективного бессознательного и игрой архетипами. Между представителями разных течений постоянно возникает подспудная и периодически идет явная полемика (в том числе и в литературной критике), что не мешает любому из вышеназванных находиться под влиянием “другого” течения, направления, стиля. То, что может быть названо “духом времени”, объединяет их в литературе постмодерна. Писатели ведут свой эстетический поиск, используя “плюрализм языков, моделей, методов, причем в одном и том же произведении”²⁹ . Это характерно для современной литературы в широком спектре. Литература пост-модерна обнимает собой и все течения, включая все разнообразие постмодернизма (соц-арт, концептуализм, метаметафоризм, новый сентиментализм и т.д.). Ряд исследователей утверждает, что в середине 90-х начинается процесс саморазрушения постмодернистской эстетики, но с этим согласиться трудно: не саморазрушение, но взаимопроникновение, преодоление замкнутости на уже “содеянном” в культуре путем разрушения границ и “засыпания рвов” между отделенными друг от друга направлениями характеризует литературный процесс в России, получающий противоположные оценки (и констатации состояния его “здоровья”) со стороны литературной критики³⁰ . Литература постмодерна испытывает и утверждает новые модели, расшатывая стереотипы массового сознания.

Чаще всего постмодернизм рассматривается как своеобразное западничество — в национальной русской культуре он специфичен, поскольку “вспомнил” зарытое (в эпоху тоталитаризма и диктатуры соцреализма) богатство, “вспомнил” языки русской культуры 10—20-х годов. Русская литература к концу/началу века после мощного культурного взрыва конца 80-х годов обобщила опыт “предыдущей” словесности, отвергла авторитарность и тоталитарность, утвердила плодотворность множественности, антилинейное мышление. Получая порою отрицательную оценку своей перспективы в современной литературе (“…Постмодернизм сходит на нет”³¹ ), постмодернизм сегодня, на мой взгляд, и дальше полноценно контактирует с другими течениями.

Складывая на “руинах” реализма и постмодернизма новую художественную систему, русская словесность, ускоренно освоив инструментарий западного постмодернизма, заранее предложила свой материал и выстроила национальный феномен литературы постмодерна, в том числе устремленной в будущее (отсюда — замена приставкой “прото-” приставки “пост-” в последних работах М. Эпштейна³² ). Знаменитый лозунг Л. Фидлера, открывший постмодернизму широкую дорогу, “Пересекайте рвы, засыпайте границы”, активно реализуется и по сей день писателями разных направлений, как реалистического, так и постмодернистского письма, — что, разумеется, никак не отменяет идейно-художественных оппозиций и противостояний в современной русской литературе по многим параметрам (коммерческая, массовая — некоммерческая, модная — народная; либеральная — “патриотическая” и т.д.).

Метасюжетом русской литературы новейшего времени стало сначала объединение различных “русел” (эмиграции, метрополии, “подполья”) в единую русскую литературу, накопление, а затем взрыв и распад литературы. Эстетически доминирующим направлением стал вышедший за пределы первоначальной маргинальности постмодернизм, латентно присутствовавший в отдельных произведениях еще с конца 60-х годов. Его дальнейшее влияние привело к взаимодействию и последовавшей контаминации течений и рождению новых художественных постмодерных явлений в сложной системе вызовов и оппозиций. Все это вместе и представляет всемирную русскую литературу постмодерна в начале нового века.

 

 ¹ Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Современная русская литература. В 3 кн. Кн. I. М.: УРСС, 2001. С. 6.

 ² См.: Литературная энциклопедия терминов и понятий. М.: НПК “Интелвак”, 2003. Стлб. 1008.

 ³ См. статью “Актуальная литература” в кн.: Чупринин Сергей. Русская литература сегодня: жизнь по понятиям. М.: Время, 2006. С. 32—34.

 ⁴ Кукулин И. Рождение ландшафта: контурная карта молодой поэзии 1990-х годов // Девять измерений. Антология новейшей русской поэзии. М.: Новое литературное обозрение, 2004. С. 7.

 ⁵ См.: Кукулин И. Указ. соч. С. 10. Сходным образом и по сходным мотивам он “убирает” из поля современной словесности “почвенную” литературу. И правильно делает.

 ⁶ Пунин Н.Н. Мир светел любовью. Дневники. Письма. М.: Артист. Режиссер. Театр, 2000. С. 202.

 ⁷ Там же. С. 207.

 ⁸ Тынянов Ю.Н. Литературный факт // Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977. С. 255.

 ⁹ Там же. С. 257.

 ¹⁰ В связи с катаевским юбилеем в прессе появился ряд статей, содержащих фактические ошибки. Так, “Московские новости” (2007. № 2) почему-то называют “Растратчиков” пьесой, а последней прозой Катаева числят “Траву забвения”. Впрочем, это отдельная проблема — культура литературного обозревателя современной словесности.

 ¹¹ Эпштейн М. Постмодерн в русской литературе. М.: Высшая школа, 2005. С. 68.

 ¹² Hassan Ihab. The Postmodern Turn: Essays in Postmodern Theory and Сulture. Columbus, 1987.

 ¹³ В “Современной русской литературе” (кн. 1) Н. Лейдермана и М. Липовецкого на страницах 16—17 дана ссылка на первое упоминание термина “постмодернизм” — в 1934 году в “Антологии испанской поэзии” Федерико де Ониса.

 ¹⁴ Эпштейн М. Указ. соч. С. 6.

 ¹⁵ См.: Проективный философский словарь. Новые термины и понятия / Под ред. Л.Г. Гульчинского и М.Н. Эпштейна. СПб.: Алетейя, 2003.

 ¹⁶ Метруполь. Литературный альманах. М.: Текст, 1991. С. 12.

 ¹⁷ Курицын В. Русский литературный постмодернизм. М.: ОГИ, 2002. С. 8—9.

 ¹⁸ Скоропанова И. Русская постмодернистская литература. Новая философия, новый язык. СПб.: Невский простор, 2001. С. 11—12.

 ¹⁹ Эпштейн М. От модернизма к постмодернизму: Диалектика “гипер” в культуре ХХ века // Новое литературное обозрение. 1995. № 16. С. 16.

 ²⁰ Богданова О. Постмодернизм в контексте современной русской литературы (60—90-е годы ХХ века — начало XXI века). СПб.: Изд. филол. факультета СПбГУ, 2004. С. 28.

 ²¹ Лейдерман Н. “Магистральный сюжет”. ХХ век как литературный мегацикл // Урал. 2005. № 3. С. 235.

 ²² Гусейнов Г. Советские идеологемы в русском дискурсе 1990-х. М.: Три квадрата, 2004. С. 10.

 ²³ Гройс Б. Утопия и обмен. М.: Знак и др., 1993. С. 97.

 ²⁴ См.: Гандлевский С. Дмитрий Александрович Пригов. Между именем и имиджем // Литературная газета. 1993. 12 мая; Айзенберг М. Взгляд на свободного художника. М.: Гендальер, 1997.

 ²⁵ См.: Кабаков И. Концептуализм в России // Театр. 1990. № 4; Холмогорова О. Соц-арт. М., 1994; Словарь терминов московской концептуальной школы / Сост. и предисл. А. Монастырского. М.: ОГИ, 1999.

 ²⁶ См.: Затонский Д. Постмодернизм в историческом интерьере // Вопросы литературы. 1996. № 3.

 ²⁷ Ерофеев В. Поминки по советской литературе // Литературная газета. 1990. 4 июля.

 ²⁸ De Man P. Blindness and Insight: Essays in the Rhetoric of Con-temporary Сriticism. N.Y., 1971; на русском языке: Поль де Ман. Слепота и прозрение: Статьи о риторике современной критики. СПб.: Гуманитарная Академия, 2002. Ср. размышления Ю. Щеглова: “Главная опасность интерпретации состоит, как известно, в том, что критик полностью ангажирует себя и своего читателя какой-то одной более или менее ригидной схемой, и чем продуманней, утонченней и логичней оказывается такая схема, чем дальше она уводит нас в одном выбранном направлении, тем надежнее заслоняет она другие возможные пути восприятия, непоправимо обедняя и “оскучняя” этим художественный эффект” (Щеглов Ю. О некоторых спорных чертах поэтики позднего Пастернака: Авантюрно-мелодраматическая техника в “Докторе Живаго” // Пастернаковские чтения. Вып. 2. М., 1998. С. 192—193).

 ²⁹ Айзенберг М. Возможность высказывания // Знамя. 1994. № 6. С. 218.

 ³⁰ См. литературно-критические дискуссии: Современная литература — Ноев ковчег? // Знамя. 1999. № 1; О массовой литературе, ее чи-тателях и авторах // Знамя. 1998. № 1.

 ³¹ Лейдерман Н., Липовецкий М. Указ. изд. Кн. 3. С. 218.

 ³² Эпштейн М. Debut de siиcle, или От Пост- к Прото-. Манифест нового века // Знамя. № 5. 2001.