Борис Спасский

Все странным образом переплелось...

...

Опять вернусь в область маленьких "вспоминок". Когда я начал заниматься шахматами - сошел от них с ума (это я малышам специально говорю: я совершенно стал сумасшедшим, увлекся, и все - остальной мир исчез для меня). Я тогда ездил в шахматный клуб на Кировских островах. Там был шахматный павильон. Время голодное, люди моего поколения это хорошо знают. Обуви не было, летом босиком, какие-то трусы на тебе, майка, куртка там, не знаю. Денег выдавалось на трамвайный билет туда-обратно, еще можно было купить пирожок и стакан газированной воды. Я пропадал с 10-11 утра до 11 вечера, даже позже. Поначалу только наблюдал, как играют другие, был очень нерешительный, стеснялся. Шахматы были таким сказочным миром, который еще не открыл свои плохие стороны. Целый месяц я наблюдал, а потом сел за доску. Составили мальчишеский блицтурнир. Ну и, как полагается в таких случаях, я зевнул детский мат на f7; конечно, заревел. Без этого нельзя. Обида есть обида - обидно проигрывать. И все-таки потихонечку начал втягиваться.

Все думают, если мальчику восемь-десять лет, - он маленький. Это совсем не так, взрослые очень ошибаются. Моя жизнь превратилась в мучение, я начал жить страшными переживаниями, забывал есть. У меня такой страсти никогда после этого не было .

Проблема заключалась в том, что жил я на 8-й Советской, а нужно было на - ну, вы сами хорошо знаете, где Кировские острова. Все-таки большое расстояние, километров десять, думаю. Да, 12-й трамвай, совершенно верно. Трудно было добираться назад: в конце дня, голодный, валишься от усталости, а весу-то было 25 кило, за волосья взять и поднять можно. Трамваи переполнены, если удавалось зацепиться за подножку - верх достижения, позиционного достижения. Помню проводы белых ночей и последний трамвай, совершенно безнадежная позиция. Я устроился на "колбасе", на подножке места не было, а на "колбасе", если трамвай прямо идет (огромная такая пузатая, красная задница трамвая) - не опасно. Но на повороте ведет в сторону. Ну, я думаю: выдержу. И вдруг пьяный залез на колбасу - ох, как я, помню, перепугался. Было впечатление, что стою под угрозой мата в один ход на протяжении четырех остановок. Но пьяные способны на вираже не упасть, не свалиться. Что он там только ни делал! Но все-таки слез; я с таким счастьем вздохнул, потому что мне казалось - дальше некуда, все время как бы виделась какая-то шахматная позиция, и все не так, как надо. И он меня толкал ужасно. И вот после того, как он "сошел", я почувствовал большое облегчение, добрался-таки до дома.

Но самое неприятное в этих трамвайных путешествиях - это когда (обуви-то не было) кованые башмачки наступали на ваши ноги. Никому не рекомендую испытать - это опять маленькие "вспоминки".

...

Опять ныряю в маленькие "вспоминки". Мы с Левой в 74-м (был мой последний год пребывания в Эсэсэрии) поехали на турнир в Золинген. Лева был комиссаром, главным руководителем. Я - замполитом, то есть его заместителем. Нас было двое. Отправили меня туда довольно странным образом, потому что до этого было сказано, что мне ехать нельзя. Я уже как-то воевал с властями. Если считают нужным посылать - пускай посылают, считают ненужным - не посылают. Пусть берут ответственность на себя, за все свои дела и действия. И вот закончился турнир, и ко мне подошел Эгон Эварс. (Эгон - умный, предприимчивый человек моих лет, в прошлом автогонщик, разбогател, имеет большой аэродром. Мы были в дружеских отношениях. Я впоследствии десять лет играл за его клуб в Германии, живя во Франции.) Так вот, он сказал: "Знаешь, Борис, я не подходил к тебе перед турниром, чтобы не огорчать. Ну а сейчас, когда все закончено, хотел бы показать свою переписку со Спорткомитетом СССР". "Да,- говорю, - мне было бы интересно, спасибо". И он поднимает досье, открывает, говорит: "Вот таким образом шли переговоры, когда мы сделали запрос". Он сам организатор, но - частное лицо, не представляющее федерацию. Спорткомитет про меня ответил: он болен. Никто меня не спрашивал, болен я или здоров. Мы с ним случайно созванивались - в Ницце была шахматная Олимпиада, из команды меня тогда Спорткомитет не выгнал. Эгон спрашивает: "В чем дело, ты действительно болен?" Я говорю: "На таком основании никогда болен не был". Дальше я поднимаю другие документы, и мне все становится ясно. Я понял, что начинается моя последняя война со Спорткомитетом.

А знаете, в такой войне, когда вы в одиночку сражаетесь против превосходящих сил противника, шансов на выигрыш мало. Как писал Салтыков-Щедрин: "Вы не столько сражаетесь, сколько сражаемы", как князь Николадзе небезызвестный. И вот, значит, я ему сказал "спасибо" и понял, что начинается последний мой решительный бой. А распорядок нашего пребывания за границей был специально плохо составлен , мы должны были сразу же в день окончания турнира уезжать. Ко мне подошел один приятель: "Не хочешь заработать немножко денег?" Я не против, отвечаю, но хочу, чтобы и Лева заработал. А я знал, что Лева очень любит денежки. Видите ли, мы не святые. "Слушай, Лева, тут есть оказия хорошая. Турнир заканчивается, можешь заработать тысячу марок". Но для этого, говорю, нужно поменять все эти наши советские бумажки, то есть мы должны, ты должен остаться на день, ну, может, на два". Он: "А ты как?" - "Лева, а я остаюсь на неделю, независимо от этого нашего Спорткомитета и вышестоящих там всяких цэковских организаций. У меня начинается последний мой бой и, в общем-то, семь бед - один ответ. Ну, чихать на них". А Лева, надо сказать, человек умный и осмотрительный: "Еб-те-те, знаешь, тут дело такое..." В общем, смотрю, поехал Лева в посольство. Устроил все свои бумажки. Мы выступали в одной газете, которая может платить хорошие деньги, тогда проблем не было. И вот Лева должен уезжать.

Говорю ему: "Я остаюсь на неделю, а вернусь на автомашине марки Форда и уже почти пошил костюм, как у лорда. Если будут какие-то претензии, вали все на меня". Его предупредил, потому что тогда довольно строго все-таки было, а я уже в тот момент понял, что земля горит под ногами и из этой замечательной страны надо как можно быстрее уходить. Потому что приспособиться я уже никак не мог, себя изменить тоже...

Если вы живете в хорошем богатом доме, но там нечем дышать, то вы открываете дверь и выходите наружу. Это мне и предстояло сделать. И действительно, через неделю я вернулся и узнал, что никакого нагоняя Лева, к счастью, не получил, никакого строгого, как это называется, выговора. Я не знаю, был ли Лева в партии. По-моему, он в коммунистической партии не состоял, как и я, не было у него таких мыслей. А на меня набросился Виктор Давидович Батуринский. Он в тот момент был большим начальником, брюхо у него было больше, чем у меня. Ты, говорит, бяка такая, проштрафился, трам-там-там, перед партийным иконостасом, и должен просить извинения. Дальше требует: "Пиши объяснение". Это прямо как в песнях Высоцкого: давай, паскуда, пой, пока не удавили, и, помните, он запел про светлые денечки, когда служил на почте ямщиком. В общем, я написал какое-то объяснение. Написал, что отвратительным образом была составлена командировка, что мы должны были немедленно после турнира, в котором хорошо выступили, возвращаться, то есть никакого уважения к нам. После этого я написал, что встретил своих друзей, очень любил теннис, у меня были прекрасные друзья, заработал еще немножко денег, с большим удовольствием провел еще неделю и на автомобиле "Форд" пересек государственную границу 2 июля 1974 года. Все честно (так и было).

Вот это наше уже последнее с Полугаевским маленькое советское путешествие. В один момент я сказал: "Слушай, Левушка, вот ты - начальник, я - твой заместитель. Ты возвращаешься, а я один еду на автомобиле через, значит, такой коварный капиталистический мир, где везде бяки всякие, рифы там, значит, то да се. Как же ты можешь меня одного оставить? А если со мной вдруг какая-то бяка случится, непредвиденное приключение?" Он говорит: "Ты знаешь, все равно мне лучше так." Я говорю: "Ладно-ладно". Я его, конечно, немножко подначивал. Но он славный был человек, замечательный.