| ИМЯ |
Ратмир |
А НА ВОЙНЕ |
 |
|
ГРОССМЕЙСТЕРУ И ФРОНТОВИКУ - 75 ЛЕТ За изобретательность и упорство в обороне тяжелых позиций коллеги-гроссмейстеры прозвали Ратмира Холмова «центральным защитником». Слова эти обретают особый смысл, если вспомнить: в победном мае 1945-го Холмову исполнилось лишь двадцать, а за спиной была вся война — самая жестокая в истории. Он встал в строй 16-летним: юный чемпион Архангельска, надолго отложив любимые шахматы, бороздил Тихий и Северный Ледовитый океаны... С тех пор два праздника — всенародный и личный — для него всегда рядом. От всей души поздравляем Ратмира Дмитриевича с 75-летним юбилеем и с 55 годовщиной Великой победы, желаем ему здоровья, счастья и творческого долголетия! За свою шестидесятилетнюю шахматную карьеру Холмов сыграл около 2600 серьезных партий, быстрых и блиц не счесть, но он считает их баловством. А биография Ратмира Дмитриевича — настоящий слепок с жизни Страны Советов. — Я родился 13 мая 1925 года на севере России, в городе Шенкурске Архангельской области. Родители — выходцы из деревни. Мать получила образование учительницы, отец, по профессии мраморщик-полировщик, был партийным работником. Во время гражданской войны его мобилизовали в белую армию, а он перебежал к красным, в 18-м году вступил в партию. В конце 20-х отец работал в администрации Соловков, наша семья жила там года полтора. Потом его арестовали, послали строить Беломоро-Балтийский канал. В 31-м году он вернулся в Архангельск, его назначили заместителем директора лесобиржи им.Молотова. В 37-м году родители развелись, а в 38-м отца вновь арестовали. Он исчез, и больше о нем не было ни слуху ни духу… …Помню, мне было 12 лет, я с другими ребятами плыл на пароходе в пионерский лагерь и какой-то мужчина нам предложил: «Хотите изучить нотацию?» «Какую нотацию?» «Да шахматную». Так произошло мое знакомство с игрой. Вернувшись домой, сражался с соседом, он давал мне фору слона и коня, быстро рокировался, выводил ладью на е1 или е8, вскрывал линии и ставил мат! Я долго не мог понять, как с этим бороться, но постепенно приспособился. Потом пошел в Дом пионеров. Шахматным кружком руководил первокатегорник Кутузов, в 20-м году он выступал на Всероссийской олимпиаде (там первое место занял Алехин, а он замкнул таблицу). Я, наверное, как-то выделялся среди ребят, и Кутузов сразу обратил на меня внимание. Он давал мне фору пешку f7 и ход, но вскоре я начал его громить, и мы стали играть на равных. А в 14 лет я выиграл чемпионат Архангельска среди взрослых, обойдя и своего учителя. В 41-м году в первенстве города поделил 1-2-е места с Сапрохиным, мне присвоили первую категорию, и об этом достижении школьника даже написала «Правда». Нам с Сапрохиным предстояло сыграть матч за звание чемпиона города. Как раз во время 3-й партии объявили о начале войны. Мой соперник был лейтенантом, он извинился, прервал игру и убежал. Я пошел работать в 15 лет учеником электрика. К началу войны мне исполнилось 16. Взял свой «винчестер» (ружье с мелкокалиберными патронами) и пошел добровольцем в военкомат. Там надо мной посмеялись, отобрали оружие и отправили домой. В апреле 42-го определился учеником машиниста на рыболовецкий тральщик, месяц бороздили Белое и Баренцево моря. К концу плавания меня от рыбы просто воротило. Списался на берег, в мастерские тралфлота. А осенью того же года очутился «в местах не столь отдаленных». После болезни не захотел возвращаться на судоверфь: снова предстоял тяжелый физический труд на морозе, а кормили очень плохо, вместо супа — вода, в которой плавало несколько зерен канадской пшеницы. Люди от такой работы просто загибались. Печально известная «особая тройка» присудила четыре месяца «истребильно-трудовых» лагерей. В заключении давали по 300 граммов хлеба в день, и все. Потом, правда, за взятку в несколько буханок нас перевели на довольствие по 800 грамм. Свой срок до конца я не отсидел: месяца через два с половиной была медкомиссия, врач увидел меня и воскликнул: «Пацан! Ты похож на смерть!» и велел немедленно актировать, то есть подписал акт о моем освобождении по болезни. Вернулся в Архангельск. У меня скопились карточки за несколько дней, и по ним дали целую буханку хлеба, полтора или два килограмма. Хлеб был — как глина. Не отходя далеко от прилавка, я сразу съел всю буханку! До сих пор удивляюсь, как не произошел заворот кишок. Пришел домой. Мать посмотрела на меня как на привидение — не могла поверить, что я выжил (она ведь сама работала в органах безопасности — в главлите, комитете по цензуре — и знала, что почем). Мое возвращение ее не обрадовало: она была еще молода, жила своей жизнью. За два с половиной месяца она не написала мне в лагерь ни одного письма. Сейчас-то я понимаю: она просто боялась, что если узнают о пребывании сына в лагере, то выгонят с работы. А раньше не понимал… В январе 43-го встретил знакомых ребят, они говорят: «Пойдем на курсы машинистов теплоходов, там дают 800 граммов хлеба и карточки хорошо отоваривают!» Конечно, я согласился, закончил курсы и получил диплом машиниста 2-го класса. До начала навигации меня определили на судоремонтный завод подручным клепальщика. Клепальщик вставлял в отверстие раскаленный болт и бил по нему отбойным молотком, а я изнутри снизу держал, уперев в колено, стальную поддержку. Каждый удар отдавался по всему телу, на лицо капал рыжеватый сурик, которым были покрашены старые суда. И я становился похож на краснокожего. Иногда не выдерживал таких нагрузок, но меня подбадривали: «Ты что, на фронте тяжелей!» Архангельск постоянно бомбили, и мы тушили пожары — город-то был деревянный. Когда приходили караваны судов из Англии («ленд-лиз»), то из 60 судов оставалось где-то 35, остальные немцы топили. И на «хвосте» у караванов прилетала немецкая авиация. Затем порт в Архангельске временно закрыли и плавсостав перебросили на Дальний Восток. Во Владивостоке нас распределили по судам. Я попал на «Советскую гавань», корабль серии «Либерти», и мы пошли в Америку. «Либерти» — большие океанские суда водоизмещением 16 тысяч тонн. Они строились всего за 14 дней, и если выполняли хотя бы один рейс туда-обратно, то уже оправдывали свое существование. Конечно, они были очень ненадежны. Так, танкер «Херсон» во время шторма разломился пополам. Прибыли в Портленд. Нас поселили в гостинице, выдавали по два с половиной доллара в день на человека, в то время колоссальные деньги! Плитка шоколада или бокал пива стоили 10 центов, автомобиль — примерно 400 долларов. Конечно, мы попали будто в рай. Я настолько был огорошен увиденным вокруг, что шахматы просто вылетели из головы. Легко ведь мог заработать в местном клубе, но такие мысли меня даже не посещали. И вопросы, почему они живут несравнимо лучше нас, тоже пришли позднее... Так мы прожили дней 25, а потом поехали кто в Лонг-Бич, кто в Сан-Диего — принимать суда. Затем в наш танкер «Мариуполь» закачали авиационный бензин, и мы пошли обратно. Прибыли в Петропавловск и так хорошо отметили возвращение, что нашего механика, например, пришлось поднимать на борт лебедкой! Дальше путь лежал во Владивосток, но возле мыса Лопатка попали в шторм, налетели на японскую мину и нас выбросило на рифы возле островов Шемушир и Парамушир, это была тогда японская территория. Месяца полтора жили на полузатонувшем корабле, хорошо хоть продукты оказались не затопленными. Половину бензина вылили в море, надеясь соскочить с рифов, но ничего не вышло, чуть котлы не взорвались. Прибыли японцы, все опечатали, в том числе и радиорубку. А мы находились совсем недалеко от советского берега, Ключевская сопка была видна невооруженным глазом. Потом за нами пришел танкер «Туапсе», тот самый, который в 50-х годах был захвачен гоминьдановцами. На этом танкере, как в сказке: открываешь кран, а вместо воды льется спирт! Мы вернулись в Петропавловск, работали там грузчиками. «Мариуполь» остался на рифах, а когда началась война между СССР и Японией, неприятель устроил на нем мощнейший опорный пункт. Во второй раз мы отправились во Владивосток на судне-либерти «Витебск». И там военная команда играла в шахматы с капитаном корабля. Тот был неплохим игроком и легко всех побеждал. Мне же он в первой партии уступил. Конфуз! Однако вторую выиграл, обрадовался и наверняка понимая, что еще одной победы может и не быть, встал из-за стола: «Все, я больше не играю!» А потом капитан решил назначить меня стюардом, т.е. официантом при кают-компании. Я отказался, за что попал в карцер. Но военные моряки начали протестовать и меня выпустили. Вскоре «Витебск» попал в шторм, и его постигла участь «Херсона» — он разломился на части. Его стянули тросами и вернули в Петропавловск. Когда мы наконец попали во Владивосток, там был переизбыток моряков, а кораблей не хватало. В это время уже был восстановлен порт в Архангельске, и нас вернули туда. В мае 44-го меня определили на «Архангельск», а одного моего друга — на «Тбилиси». Наши суда должны были забирать руду, которую добывали в северных лагерях. «Тбилиси» был потоплен прорвавшимся к Архангельску немецким крейсером. Меня судьба хранила… На «Архангельске» я работал кочегаром. К нам прислали практикантов, которые должны были подносить уголь, но начался шторм, и они все слегли от морской болезни. Приходилось отрабатывать и за них, и за себя. На судне было три котла, которые обслуживали три кочегара. В каждом котле — три топки, их надо было прочищать и подбрасывать туда уголь. Когда помощник заливает водой вынутые из топки шлаки — пар стоит как в аду! Как-то раз я выскочил потный на палубу, и меня основательно прохватило. На месяц пропал голос, стало развиваться удушье. В конце 44-го я был переведен в каботажное плавание, т.е. лишен «мореходки» — документа моряка, который позволял идти в загранплавание. До мая 1945 года был в штате парохода, стоявшего на зимнем ремонте. Кем только не доводилось быть в то время! Трубочистом залезал в котлы, очищая их от окалины, выполнял и другие не слишком приятные работы. В результате простудное заболевание перешло в бронхиальную астму, и меня уволили из торгового флота по инвалидности. Городской спорткомитет предложил должность инструктора; я вел в основном шахматную работу. В 45-м году снова стал чемпионом Архангельска и поехал в Тулу на Всесоюзный турнир 1-й категории. Там впервые встретился с известными шахматистами, кандидатами в мастера Фурманом, Люблинским и Кламаном. Тогда кандидатов было наперечет, они считались героями! Занял в турнире 5-е место. Врачи рекомендовали мне перебраться из приморского Архангельска в место с более сухим климатом. В то время как раз набирали специалистов в новые западные области СССР, и мою мать перевели на работу в белорусский город Гродно. Я решил отправиться вместе с ней. В Гродно по сравнению с Россией поразило изобилие продуктов, к тому же стоило все в два раза дешевле: там еще не было колхозов, и крестьяне не разучились трудиться. Работал я спортивным инструктором. В 46-м году выиграл белорусский республиканский турнир первой категории. Очень важным и успешным оказался 1947 год. Я победил во Всесоюзном турнире первокатегорников, стал сначала кандидатом в мастера, потом мастером. Вскоре дебютировал в международном турнире — Мемориале Чигорина в Москве, затем поделил 3-4-е места в полуфинале 16-го первенства СССР и вышел в финал. В следующем, 48-м году мне была назначена хорошая по тем временам стипендия — 1200 рублей, и я перешел в разряд шахматных профессионалов. Мне было тогда 23 года. Себя недооценивал, полагал, что все остальные шахматисты потенциально сильнее. И это убеждение ничто не могло поколебать. Например, Давид Бронштейн перед матчем на первенство мира с Ботвинником пригласил меня в Москву на тренировочный матч. Я выиграл одну партию и три закончились вничью. Конечно, был доволен, что победил второго шахматиста мира, но никаких эмоций «завоевательного» плана у меня не возникло. Бороться за звание чемпиона мира считал для себя нереальным. Мне казалось, что чемпионы мира — какие-то особые люди... |
В библиотеку