Истинно русские характеры

Алексей СРЕБНИЦКИЙ

ГРАФ ТОЛСТОЙ,
ночной разбойник, дуэлист

Сегодня мы уже привычно и не задумываясь называем "русскими американцами", в первую очередь, хоккеистов, покинувших родные пенаты ради многотрудного, но хорошо оплачиваемого существования в НХЛ - в Канаде и США. А был ведь у них славный предшественник, кого чуть ли не два столетия назад называли примерно так же: Толстой-Американец.

О нем наслышан всякий, кто знает русскую литературную классику. Хотя о Федоре Толстом-Американце давно уже ни сказок не слагают, ни песен не поют. Однако в свое время его не обошли вниманием ни Грибоедов (ведь помните же: "...ночной разбойник, дуэлист"), ни Пушкин - в письмах и эпиграммах, в "Евгении Онегине", ни Тургенев, изобразивший Федора Ивановича в своем "Бретере", ни даже такая глыба, как двоюродный его племянник граф Лев Николаевич Толстой, срисовавший своего сродственника в "Двух гусарах", а в мемуарных записях, называя его уже не Турбиным, а собственным именем, просто и определил: был, мол, граф Ф.И.Толстой человеком "... необыкновенным, преступным и привлекательным". Со столь категоричным суждением легче всего, конечно, согласиться, но можно и поспорить.

Необыкновенный? О, да. Привлекательный? Без всякого сомнения. Преступный? А это уже как сказать, хотя шороху он наводил, спору нет, препорядочно.

Не сочтите меня вульгаризатором истории, но взирая на противоречивый портрет моего героя, можем утешиться и тем, что Федор Иванович был очень неплохим, я бы даже сказал, выдающимся спортсменом, хотя, конечно, не мячом баловался, не "солнышко" крутил на турнике.

Но вот одно из множества свидетельств, принадлежащее небезызвестному Фаддею Булгарину, прекрасно знавшему Толстого-Американца: "...Он стрелял превосходно из пистолета, фехтовал не хуже Свербека (популярный учитель фехтования - А.С.), рубился мастерски на саблях. Пылок, но в то же время - хладнокровен. Поднимался на воздушном шаре с Гарднером...".

Другое дело - на что он употреблял сии недюжинные дарования. Эх, будь в те времена какие-то спортивные ристалища типа Олимпийских игр, по возрождении которых в их орбиту с удовольствием включились и члены царской фамилии, то стал бы граф Толстой чемпионом на все времена. Лично я, вникнув в его мощную натуру, в том убежден. Нрав его - горячий и безудержный, требовал немедленного и бурного выплеска и, по обыкновению, разряжался в необузданных поступках, если не диких подчас.

Не стану скрывать - он, со всеми своими крайностями, чем-то мне и любезен. Готов закрыть глаза даже на то, что в детские годы граф Федор, предоставленный практически самому себе, не гнушался поиздеваться над братьями нашими меньшими - крысами, да лягушками, производя первые опыты по вивисекции - это у себя в Кологривском уезде, где папаша, генерал-майор в отставке, был предводителем дворянства. Такой уж возраст - даже гуманист Гоголь мальчишкой как-то утопил кошку...

Отец, Иван Андреевич, как нетрудно догадаться, принадлежал к знатной фамилии Толстых, родоначальником коей явился знаменитый сподвижник Петра Великого, погубивец царевича Алексея, Петр Андреевич Толстой, дипломат и на все руки умелец, за то и произведенный в графское достоинство. Но и грешен был изрядно. Это о нем Петр Алексеевич в сердцах говорил, дескать, рубить бы твою голову следовало, но уж больно умна, не сыщешь другую такую.

По смерти царя-благодетеля, новыми властителями граф был сурово наказан: лишенный званий, титула и имения отправлен на Соловки, где и помре. Его потомки получили полную реабилитацию лишь при Елизавете. Но поскольку было их премного, то и получил каждый "с гулькин нос". Отцу Американца мало что досталось. Согласимся, что при таком происхождении и сопутствовавшим ему обстоятельствам трудно было ожидать, что из нашего героя вырастет пай-мальчик.

В семье было еще два брата и четыре сестры. Маменька ихняя тоже была не простого происхождения. Хоть и приходилась Анна Федоровна дочерью всего лишь сержанту, зато привилегированного Семеновского полка. В их роду Майковых числился, между прочим, Нил Сорский - почитаемый народом легендарный монах-реформатор ХУ века, проповедовавший аскетизм и нестяжательство.

Словом, пусть сравнительно новая, но высшая аристократия. Федор, родившийся 6 февраля 1782 года, образование получил в Морском корпусе. Но по окончании его был выпущен не в штормовую службу, а почему-то в Преображенский полк в звании портупей-прапорщика. Уже и там отличался буйным нравом, грозили и неприятности по службе, однако подвернулась возможность отправить его вместо кузена, страдавшего морской болезнью, в кругосветную экспедицию Крузенштерна и Лисянского, из которой Федор Толстой и вернется "Американцем".

По судовой роли он числился уже в чине гвардии поручика, одним из кавалеров посланника Резанова, кому было предписано заключить в Японии торговое соглашение. Камергеру Резанову, понятно, было о чем поразмышлять на досуге, а вот его кавалеру только и оставалось, что изнывать от безделья. Он и находил себе забавы, не всегда безобидные. Хоть и оговаривалось, что высокопоставленное лицо сопровождают в плавании исключительно "молодые и благовоспитанные особы". Ну-ка, представьте Федора Толстого в таком качестве? - анекдот, да и только.

В августе 1803 года пристали фрегаты "Надежда" и "Нева" у одного из островов Вашингтонского (Маркизского) архипелага - Нука-Гива. Там подзадержались, забывая о горестях трудного морского пути, в объятиях прелестных, не знавших предрассудков туземок. Граф Федор не отказался, использовав возможность и время, от услуг местного татуировщика, и уже значительно позже, дома, охотно разоблачался догола по просьбе близких друзей, демонстрируя искусно разрисованное, волосатое и мощное тело: на груди - громадная пестрая птица, вокруг - змеи, другие диковинные существа. Тем даже и гордился. А тогда подружился с королем острова по имени Танега Кеттонове. Приручил монарха, как домашнюю собачку: плюнет на щепку и кинет ее за борт: "Пиль! Апорт!". Царь бросался в воду и прихватывал добычу зубами.

Ну ладно, допускаю, что простодушному аборигену, хоть и коронованному, такие шуточки были по сердцу. Но ведь и по-иному кавалер, "молодой и благовоспитанный", веселился. Уже не у острова, в других экзотических краях - на палубе родного судна, то есть, как мы сказали бы сейчас, на российской территории. Корабельного священника, отца Гедеона, зная его тягу к рюмочке, как-то упоил в усмерть и припечатал поповскую бороденку к полу казенной печатью, украденной на подобный случай у Крузенштерна. Батюшка, отрезвев, пытался освободиться. А кавалер ему: "Лежи! Видишь - казенная печать". Пришлось остричь священнослужителя под самый подбородок.

Это забавнику еще сошло с рук. Но и у самого высокого начальства есть предел терпения. Привел граф Федор своего и всеобщего любимца, а именно - корабельного ручного орангутанга в пустую каюту капитана и научил его штуке. Взял чистый лист бумаги и вылил на него чернила. Затем ушел, оставив на столе деловые записи Крузенштерна. Обезьяна - она обезьяна и есть: собезьянничала. Схватил примат чернильницу и вмиг испоганил капитанские дневники.

Суд был коротким, но, признаем, справедливым. По официальной версии, Федор Толстой на Камчатке "оставил корабль и отправился в Петербург сухим путем". На деле же, он был высажен на один из Алеутских островов вместе с без вины виноватой обезьяной.

Он и тут не пал духом. Не зная страны, языка и обычаев, обошел всю "Русскую Америку", заокеанские наши колонии, исхитрился пересечь пролив вплоть до порта святых Петра и Павла на Камчатке и уж оттуда, теперь уже действительно "сухим путем", на лошадях и по воде, добрался до Санкт-Петербурга. Узнав, что чуть ли не в тот же день Крузенштерн давал бал, явился без приглашения, к неописуемому удивлению адмирала, но прощения не получил. Направили его, офицера Преображенского полка, в заштатный гарнизон Нейшлотской крепости. Там тянул лямку более двух лет - вплоть до 1808 года.

А шла ведь уже Шведская война. Рвался граф в горячие баталии, хлопотал. Не сразу, но получилось. Князь Михаил Долгоруков, командующий Сердобским отрядом, взял дерзкого к себе в адъютанты. В октябре поразило князя насмерть ядром. Толстой был рядом и зарекся смывать с себя кровь командира, пока, как он пообещал, не посчитается с неприятелем.

И посчитался. Храбрости, говорят современники, был он неимоверной. Ведь истинно русский характер - колобродить, так до умопомрачения, а с недругом воевать - так тоже до потери памяти, до полной победы. Командующий корпусом Голицын поручил Толстому с небольшой группой казаков исследовать на предмет разведки пролив Иварнен. Граф блестяще выполнил задачу, и по его докладу Барклай де Толли, сменивший на корпусе Голицына, с 3-тысячным отрядом перешел по льду Ботнический залив и занял Вестерботнию. Видимо в награду, Толстого воротили в Преображенский полк.

Но тут, на передышке, он принялся за старое. Бражничал, картежничал, спуску никому не давал, а отсюда - дуэль за дуэлью. По пустяку, с нашей, разумеется, точки зрения, - тогда другие были понятия об офицерской чести, сразил капитана генштаба Брунова. Потом столкнулся с прапорщиком Нарышкиным, молодым и вспыльчивым красавцем, общим любимцем.

Оба ухаживали за одной барышней, по источникам - то ли чухонкой, то ли финляндкой или шведкой. До нас не дошло, кто оказался счастливее в этом вполне мирном соревновании, но друг на друга сердца затаили. И вот за бостонным столом последовал разряд: "Дай туза!" - попросил Александр Нарышкин. "Изволь!" - ответствовал Федор Толстой, жестом показав, какого именно "туза" он готов дать противнику. Попросту говоря - пригрозил "оттузить". Стрелялись... После первого же обмена выстрелами Нарышкин, пораженный в пах, пал - и не поднялся.

Толстого разжаловали в рядовые, некоторое время провел он в Выборгской крепости, затем был отправлен в отставку, жил у себя в Калужской губернии, где имел деревеньку. С вторжением в российские пределы Наполеона вступил ратником в Московское ополчение. Опять же поражая всех безумной отвагой, быстро вернул себе чины, положение и ордена, был награжден Георгием IУ степени. При Бородине был тяжело ранен в ногу. Липранди, случайно увидевший его на санитарной повозке, подступил с сочувственными словами, но тут же был одернут: "Да брось! Давай-ка лучше мадеры выпьем, у меня припасено". В окончательную отставку Федор Толстой вышел полковником.

Поселился в Москве, в Староконюшенном. За что получил прозвище "Американец", мы уже уточнили. Как и видели, что Грибоедов, а позже и Герцен, были неправы, когда утверждали: "В Камчатку сослан был..." - никто и никогда его на Камчатку не высылал, но на такие мелочи Толстой никогда не обижался. Как не пенял он Грибоедову за "ночного разбойника, дуэлиста". Но что его задело не на шутку, так это строка в знаменитой комедии - "крепко на руку нечист". Получил объяснение: мол, в карты передергиваешь. "Так и напиши, - потребовал Толстой, - что "в карты на руку нечист". А то подумают, что я со стола чужие табакерки прикарманиваю...".

А в карты сплутовать - в том ничего плохого он не видел, ибо искренне считал, что "только дураки играют на счастье, а ошибки фортуны надо исправлять". Предпочитал за карточным столиком квинтин, гальбе-цвельбе, русскую горку - то есть игры, где карта прикупается.

Он, впрочем, и здесь оставался джентльменом. Когда, например, Сергей Волконский, будущий декабрист, предложил ему метнуть банчок, граф отказал приятелю, сказав: "Нет, я вас, мой милый, слишком люблю и жалею для этого". Было дело, когда он потребовал у Нащокина 20 тысяч рублей, будто бы тем проигранных. Нащокин отказался, объяснив, что записи Толстого неверны. Американец достал пистолет, сообщив, что он заряжен. Его оппонент выложил свой бумажник, часы и хладнокровно пояснил: "В бумажнике - 25 рубли, часы стоят 500, а вам придется отдать не одну тысячу, чтобы замять дело, коли меня убьете". Толстой открыл объятия: "Наконец-то я нашел истинного друга!".

К дружбе он вообще относился трепетно. Метал как-то банк в Английском клубе, когда к нему подошел из соседней комнаты растерянный приятель. Его только что вызвали на дуэль, и он попросил Американца быть его секундантом. Тот согласился, но, выйдя за дверь, дал обидчику пощечину, после чего они немедленно поехали драться, и Толстой убил противника. Через час вернулся в клуб и как ни в чем не бывало продолжал метать банк. Еще схожий момент. Приглашенный в секунданты, Толстой должен был заехать за вызванным товарищем, имея в виду, что тому быть у барьера наутро в 11 часов. Но запоздал. Когда появился, приятель-дуэлянт обратился к нему с укоризной: "Ты что, забыл?". "Да нет, - ответствовал граф, - просто стреляться тебе не с кем, я вызвал твоего неприятеля и уложил его в 8 утра".

Недаром же Вяземский писал о нем: "Обжор, властитель, друг и бог...". Тут, видимо, особых комментариев и не требуется. Ведь поручали же ему друзья, как князь Гагарин, в трудных случаях управлять своими финансами, хотя и знали, что огромные суммы, добытые за карточным столом, Американец до копейки спускал на веселые застолья. Но и ссужал приятелей, когда была возможность, без раздумий и без счета. Тому же Гагарину, когда тот отправлялся в Париж, одолжил 1000 рублей. Взамен же просил поначалу купить ему канделябры, а по раздумьи - шампанского да бордосского.

Разве что требует небольшого разъяснения некрасивое на слух слово "обжор". Толстой считал себя великим кулинаром, закупки для стола предпочитал делать лично ("мужское дело"), и это уже, приходится признать, черта скорее не русского, а восточного характера. Гордился, что придумал устрицы перед употреблением выдерживать полчаса в соленой воде. В торговых рядах покупал только ту рыбу, что сильнее других билась в садке: значит, в ней больше жизненной силы, а следовательно, и скуса. Мясо выбирал по цвету, знал еще множество гастрономических хитростей, чем и хвалился.

Толстой обладал природным чувством юмора, его остроты повторяли в свете. Хотя на сегодняшний взгляд некоторые из них могут показаться грубоватыми. Вот сидит он в гостях, хозяин, как крыловский Демьян, уговаривает: "Съешь-ка вот эту закуску. Уж как хороша - тотчас отобьет весь хмель". Американец даже обиделся: "За что же я два часа трудился? Нет уж, хочу остаться при своем".

Или: в том же Английском клубе. Одобрительно поглядывает на барина за соседним столом, точнее на его выдающийся красно-сизый нос. И вдруг замечает: тот пьет только чистую воду. "Да это же самозванец! - воскликнул, не удержавшись граф. - Как он смеет на лице своем носить признаки, им вовсе не заслуженные?!".

В коротких энциклопедических заметках о Федоре Толстом непременно указывается, что он ко всему еще и писатель. Надо заметить, что глубокого следа в литературе он не оставил, хотя обладал определенным даром - и поэтическим тоже, в чем мы скоро сможем убедиться. Тут, кстати, будет уместно вспомнить историю его взаимоотношений с Пушкиным, шедшую, казалось, к трагической развязке, но счастливо ее избегнувшую.

Были они приятелями, но вот в письме к князю А. Шаховскому ехидный Толстой дал волю словам и написал о поэте что-то для того обидное. Пустяк? Но князь эту свою частную переписку сделал достоянием общих знакомых. Пушкин, сосланный в эту пору на юг, узнав, ответил на свой лад - эпиграммой. Она известна:

В жизни мрачной и презренной
Был он долго погружен,
Долго все концы вселенной
Осквернял развратом он.
Но, исправясь понемногу,
Он загладил свой позор,

И теперь он - слава Богу -
Только что картежный вор.

Тема далее продолжается уже в послании Чаадаеву: "...Развратом изумил четыре части света.

Но, просветив себя, загладил свой позор:
Отвыкнул от вина и стал картежный вор".

Как мы видели, Федор Толстой не так уж и обижался, когда его уличали или обвиняли в шулерстве, хотя, случалось, предупреждал: "Да, я плутую, но не люблю, когда мне об этом говорят". Может, сильнее укололо графа утверждение, будто он во всем, кроме карт, остепенился. Тем более, что примерно так и было: на какое-то время Американец, говоря на сегодняшнем сленге, "завязал", шесть месяцев в рот не брал спиртного и даже ударился в богомольство. Как бы то ни было, а оскорбление было нанесено. Поскольку противники находились вдали один от другого, оставалось поначалу, отвечая ударом на удар, бить врага его же оружием. Вот вам образчик поэтического творчества графа Толстого, адресованный, кстати сказать, "Чушкину":

"...Презренным чту тебя, ничтожным столько чтил.
Примером ты рази, а не пером пороки,
И вспомни, милый друг, что у тебя есть щеки".

По-солдатски - без затей. Столь же, однако, понятно, что дело прямо шло к нешуточной дуэли.

Памятуя о том, Пушкин, уже находясь в Михайловском, упорно упражнялся в стрельбе из пистолета. Не думаю, впрочем, что наш гениальный поэт слишком уж опасался своего грозного соперника. Он и сам был стрелок преизрядный, а еще - чуточку мистик, почему и верил гаданию ворожеи: "Этот меня не убьет, а убьет белокурый". Во всяком случае, оказавшись в 1826 году по вызову Николая I в столице, Александр Сергеевич немедля поручил другу своему Соболевскому пригласить Американца к барьеру, но тот, на счастье, был в отъезде. Потом дело понемногу притушилось, наступило примирение. И настолько искреннее, что Пушкин не только читал своему недавнему неприятелю "Полтаву" в доме С. Киселева (ныне Дом журналиста), не только поставил свою подпись под дружеской запиской - "Упитые вином, мы жаждем одного тебя", но и озаботил графа сосватать ему Наталью Гончарову.

А все же, почему сыграл отступного Федор Толстой? Пожалел "солнце русской поэзии", сумел пощадить "нашу славу"? Или признавал, что затеяв поединок, лишится дружбы в свете таких близких ему людей, как, скажем, Вяземский, Жуковский? Не думаю. Этому алеутскому дикарю и бретеру, этой сумрачной натуре вовсе не была свойственна жалость к оскорбителям, а дело у него с Александром Сергеевичем завязалось серьезное. Скорее всего, малость поостыл, что вообще свойственно характерам сангвиническим.

Вообще же, с годами он действительно несколько утихомирился. Обратился к Богу. Еще в Америке было ему видение святого Спиридония, небесного патрона Толстых, пообещавшего изгнаннику скорое возвращение домой. И вправду, времени после того явления прошло пустяк, как подобрало нашего островитянина случайно заглянувшее сюда судно русско-американской компании и доставило на Камчатку. На родину возвернувшись, заказал образок с изображением Спиридония и носил его на груди, не снимая, о чем теперь и вспомнил.

Говаривали злые языки, будто богомольство его сильно отдает ханжеством. Мол, мучают графа угрызения совести за многие им совершенные непотребства. Да пришла, верно, пора и остепениться - с 1821 года граф уже был семейным, женатым человеком.

История его женитьбы столь же необычна, сколь и романтична. Увел наш буян из цыганского табора красавицу-певунью Авдотью Максимовну Тугаеву. О брачных узах, впрочем, и не помышлял, несколько лет прожили в о грехе. Ан не было бы для полюбовницы счастья, да несчастье помогло. Случился случай, что не смог граф Федор, по безденежью своему, вовремя выплатить крупный карточный долг. И уж собирались вывесить его на черную доску в Аглицком клубе. А это - бесчестье, хоть стреляйся. Граф - мрачнее тучи. Цыганка выведала у любезного, в чем причина хмары, и тут же предложила ему необходимую сумму до копеечки. "Откуда у тебя?". "А от твоих же щедрот, батюшка, уж как меня одаривал - я и сберегла малость". Расстроганный Американец 10 января 1821 года повел свою спасительницу Авдотьюшку под венец. В том же году родилась у них дочь Сарра.

Дети пошли в счастливом семействе косяком. Но все, как один, кроме первой девочки, помирали во младенчестве да в отрочестве. Граф не роптал, в этих ударах судьбы он видел Божью кару. Дрался на дуэлях бессчетно и загубил на поединках 11 душ. Каждого из убиенных заносил поименно в свой синодик, и как помрет его дитя - так одного из списка вычеркивал. Последней, 11-й, отдала Богу душу любимица - Сарра. Прожила она уже семнадцать, душевно не вполне была здорова, но все, кто знал ее, отмечали необычайную талантливость девушки, хоть в музыке, хоть в сочинительстве и живописи. Простившись с дочерью, Американец счел, что полностью расплатился за свои прегрешения у барьера и даже будто порадовался: "Ну, слава Богу - квит! Теперь хоть мой курчавый цыганеночек будет жив". И в самом деле, Прасковья Федоровна Толстая, в замужестве - Перфильева, дожила до глубокой старости. Да и жена Американца пережила мужа на пятнадцать лет, но конец ее был страшен: в 1861 году Авдотью Максимовну по пьяному делу зарезал собственный повар.

Толстой-Американец тихо скончался 24 октября 1846 года. Успел причаститься. Исповедь длилась предолго. Принимавший ее священнослужитель говорил потом, что редко в ком встречал такое искреннее раскаяние и веру в милосердие Божие.

Незаурядная была личность, что и говорить. Было бы ошибкой думать, что целью существования Американца были единственно дикие разгулы да бесшабашные, хмельные празднества. Конечно, во гневе был страшен, современники не зря ведь говорили, что ежели граф был чем-то рассержен, то в черные его, огнем горящие глаза, боязно было взглянуть, враз начиналась дрожь в коленках. Но вот и такое свидетельство Булгарина, на которого я уже ссылался: "... был Толстой прекрасно образован, говорил на нескольких языках, любил музыку и литературу. Много читал... Умен был, как демон. И удивительно красноречив... Для друга готов был на все...".

Добавлю, что был он склонен к парадоксам и из любви к ним мог и правдой поступиться. Известно, к примеру, его высказывание, будто Гоголь - "враг России, его следует в кандалах отправить в Сибирь". Сам же Николай Васильевич, судя по всему, признавал достоинства необузданного графа. В частности, наставляя актеров , как играть в развязке "Ревизора", писатель советовал исполнителю Петра Петровича "придерживаться Американца - говорить отчетливо, крупно, зернисто". Следовательно, речист был граф, да как - другим на зависть и в пример.

Изучив его жизнь и теперь прощаясь с графом Федором, я долго искал ответ на вопрос: был ли Американец, эта выдающаяся фигура, истинным сыном своего времени? Или, напротив, родился не ко времени, его опередив, а потому не сумел в полной мере реализовать свои превеликие возможности, редчайшие свойства своей натуры. Разгадки не нашел.

Одно очевидно: такие характеры подобны химическому элементу и, брошенные в недвижный, заплесневевший состав, становятся для него замечательным возмутителем, способным все и вся перемешать и взбодрить. А уж это свое предназначение страшный граф, столь же ужасный, сколь и прекрасный, выполнил преотменно.

  В библиотеку